Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Лена шла не торопясь, наслаждаясь городской весной. Парень в старой кепке нес завернутого в одеяльце ребенка. Он боялся споткнуться и шагал осторожно, испуганно заглядывая в щелку — под кружевную оборку. Парень поравнялся с Леной, они встретились глазами и неожиданно понимающе улыбнулись друг другу. Лена шла и думала: «Есть отцовство… Про материнство все знают. Но есть отцовство, и оно не менее красиво, чем материнство». Она шла и не замечала, что все еще улыбается.

У «Гастронома» ее окликнул пижон в ярком шарфе:

— Девушка, не потеряйте улыбку.

— Если подберете — не суньте по забывчивости в карман, — ответила Лена.

— О, что вы! Я приколю ее к своим губам.

«Пошляк», — подумала Лена, но беззлобно. Он было увязался за ней, но Лена его отшила:

— Меня ждут вон на том углу.

— Жаль, — томно вздохнул пижон.

Она шла по улицам, и рядом с ней неотвязно бежала, по-девчоночьи подпрыгивая на одной ножке, песенка:

Так прошла она переулком мимо гостиницы и вышла к чугунной ограде над обрывом, к тому месту, где впервые встретилась с Замятиным. Черт ее тогда понес на эту тропку. Ведь совсем рядом была лестница, правда, старенькая, с перилами из водопроводных труб. Лена ее не заметила в темноте.

С этого места, за крышами старых деревянных домов, бегущих под откос, хорошо была видна река. Она разлилась, заполнив всю пойму, и была теперь бурой, с блеклыми, сизоватыми просветами. А за ней, за грядою новых домов, тянулась порыжелая степь, над которой струилось золотистое трепетание и плыл желтый дым, будто за перевалом жгли огромные костры. Этот дым тянулся к небу и таял там, в мягкой синеве. Воздух был влажный и вкусный, пахнущий набухшими ветвями.

Наташка в прошлом году прибежала к Лене и сказала:

— Давай обгоним весну!

Они наломали в сквере веток с налитыми почками, поставили их в банки с водой, бросили туда по таблетке пирамидона. Ветки густо зазеленели. Когда Лена несла такую ветку Марии Михайловне, прохожие на нее оглядывались. Пахла та ветка, как вот сейчас влажный воздух.

«Давай обгоним весну», — улыбнулась Лена. Смешная Наташка. Даже зелеными веточками не обгонишь весну. Она всегда обрушивается неожиданно, сколько бы ее ни ждали. А когда она приходит, то чудится: ты с ней не расставалась.

«Мне кажется, что после восемнадцати мне сразу стало сорок», — сказал ей вчера Замятин.

Только ему вовсе не сорок. Дело совсем не в том, что он весь такой: худощавый, подтянутый, со спортивной выправкой, а в вихрастых темно-русых волосах ни единой сединки. Лена чувствовала себя с ним просто, и в то же время эта простота в чем-то подчиняла ее Замятину, заставляя вслушиваться в каждое его слово.

Вот с Генкой было совсем по-другому. Генка умный, уверенный в себе, но с ним — она старшая, хоть Генке на три года больше. Да, она была старшей, и Генка это чувствовал и злился, когда она начинала обращаться с ним, как с мальчишкой… Дело вовсе не в том, сколько тебе лет. Это она сама хорошо понимает.

Что-то огромное, как высвеченное солнцем небо, явилось ей вчера, открыв зовущую голубизну.

Отец!.. Она знала его по скупым рассказам матери. Их было так мало, этих рассказов, так они были коротки и отрывочны, что Лена сама себе придумала отца. Она видела его высоким плечистым парнем, очень веселым и смелым. Любовь у них с матерью была хоть и короткой, но совершенно необыкновенной. Он приносил ей цветы и дрался из-за нее с парнями на улице. Еще она знала, что отец ее отлично играл в шахматы и если бы сел за доску с Афанасием Семеновичем, то за пять минут разделал бы его под орех. С ним можно было бы поболтать о литературе. Он знал почти всего Маяковского наизусть. Вот какой у нее был отец, и в такого она привыкла верить с детства.

Сначала Лена испугалась: «Да о нем ли речь!» Но Замятин называл поселок, где родилась Лена, называл имя ее матери. И все-таки Лена не могла так просто принять все, что слышала. Она очень привыкла видеть отца, погибшего на войне еще до ее рождения, по-своему. А тот, о котором рассказывал Замятин, разрушал полюбившийся ей образ человека, ставший до того реальным и близким, что она знала о нем все: до привычек, до мелких черточек. Он снился ей не раз, она разговаривала с ним, ей иногда казалось, что, если встретит отца на улице, — тотчас узнает его.

Прежде она никогда не подумала бы, что это разрушение вызовет такую боль. Сначала ей хотелось крикнуть, остановить Замятина. Но тот говорил с ней проникновенно, с лаской и сам волновался, часто закуривал, иногда замолкал, стараясь, видимо, вспомнить все точнее. Лена покорилась его негромкому голосу. Постепенно боль ее рассасывалась, и она словно сама входила в тот мир, о котором рассказывал Замятин, постепенно принимая его.

Она угадала, что случилось: этот человек — товарищ ее отца — словно протянул ей руку через шаткий мостик и смело, по-мужски перевел ее. Она даже ощутила крепость его руки.

Они сидели в буфете, пока в него не набился народ, а потом перебрались в небольшой холл, где стояли несколько кресел и огромный фикус.

И здесь, уже придя в себя, глядя, как Замятин волнуется и заботится, чтобы табачный дым не попадал в ее сторону, она увидела совсем для нее неожиданное. Лена невольно сопоставляла, как он говорил сейчас, смотрел на нее, часто отводя глаза, с тем, как он вел себя раньше — в столовой и в машине, с чисто женским проникновением смутно угадывала, что Замятин внутренне робеет перед ней. «Почему он так?» — удивлялась она. Но тут же, боясь догадки, Лена гнала от себя эту мысль, хотя после нее оставалась на душе неосознанная радость. Она нет-нет да и просачивалась в сознание, заставляя пристальней приглядываться к Замятину.

— Целая жизнь, — сказал он. — Ее нелегко пересказать.

— Мне всегда казалось, что она была у него короткой. Ведь он прожил восемнадцать. Даже странно, что он был моложе меня на три года…

Они сидели в холле. На улице начался ветер. Было слышно, как он свирепо звенит проводами. В коридоре хлопали дверьми. Ворчала горничная. Пьяные голоса тянули тягучую песню.

— Жизнь не бывает короткой или длинной, — задумчиво сказал Замятин. — Это не та мерка. Недавно я лежал в больнице, и мне пришлось об этом задуматься. Там было много времени, чтобы подумать… Знаете, как говорят физики? — Он скупо улыбнулся. — «Пространственно-временные отношения изменчивы. Они прямо зависят от относительного движения материальных тел…» Все зависит от движения. Одна минутка — тоже жизнь… час, сутки. Важно, чем это наполнено, а не само время. Человек становится живым покойником сразу, когда в нем поселяется обреченность.