Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Ну?

— Отец сказал, что Можаев плохо сделал, уехав из нашего города.

— Поэтому он вернулся?

— Да… Можаев ездил… хлопотать об отце…

Она жадно глотнула воздух, сморщилась и, вскинув руки к лицу, заплакала. Сергей подбежал к матери, прижал ее к себе.

— Ну что ты… Что ты…

— Не буду, не буду. — Она вытерла пальцами глаза, вздрогнула, как от озноба, и прошептала: — Устала я, Сережа, ой как устала.

Сергей понял, что веселость и бойкость мать выказывала весь этот день лишь для него, а на самом деле ей было грустно, тяжко, и только сейчас прорвалась эта тяжесть. Он гладил ее по волосам, чтобы успокоить.

Мать улыбнулась сквозь слезы, тряхнула головой.

— Давай допьем свой чай. Хочешь, я подогрею?

Так закончился день их прощания. И все же, когда Сергей вспоминал о нем, он видел праздничную мать и город, залитый солнцем, пахнущий влагой и весной, слышал звон трамваев, перекличку прохожих, гудение теплого ветра в водосточных трубах и видел Ленина с черной бронзовой кепкой и теплыми каплями на ней.

Подвода двигалась по лесной просеке. Можаев лежал, укрытый шинелью. Голова его покачивалась. Сергей шагал рядом и думал: «Что же напишу я матери?»

Москва встретила Замятина воскресным суетным утром. В огромных стеклах, как в апрельских лужах, покрытых ледком, плыли голубое небо и белые облака, шуршал от людской тесноты асфальт. У Казанского вокзала толклись девушки и парни с рюкзаками. Напевно кричали лотошницы о пирожках. Душистый запах печеного тянулся от плетеных корзин. Мягко урча моторами, подвигались такси к стоянке.

— На Кутузовский, — сказал Замятин, усаживаясь на заднее сиденье. Таксист повернулся, скользнул жуликоватыми глазами.

— Через центр?

«Проверяешь?» — усмехнулся Замятин. Он знал эту уловку московских таксистов.

— По кольцу до Восстания, через Новоарбатский мост.

Таксист уважительно кивнул.

«Что, съел?» — развеселился Замятин. Впрочем, ехать можно было и через центр. Но тот путь в бесконечных стоянках у светофоров — для провинциалов. Хочешь держать марку — просись на кольцо.

Замятин открыл боковое стекло. Плыл по тротуарам бесконечный поток прохожих. Замятин жадно вглядывался, хотя отлично понимал: в этом воскресном столпотворении невозможно узнать ни одного лица. Да Лена, наверное, совсем не ходит этими улицами. Все же ему казалось, что где-то в толпе должна мелькнуть она, тогда он заставит затормозить. Глупо! Но ему нравилось так по-детски обманывать себя.

Он рвался в Москву всю неделю с того дня, как уехала Лена. Хорошо, что на монтаж попался такой парень, как Сева Глебов. Их обоих охватил азарт работы. Все на станции удивлялись: какого беса они так спешат? Они отлично смонтировали «самовар» и, довольные друг другом, ощупывали и осматривали узлы.

— Вот и все, — сказал Сева. — Завтра гуляем.

В словах его Замятин уловил тоскливую ноту и понял: Глебову жаль расставаться с этой работой. Все-таки Морев прав — всегда немного тоскливо, когда приходишь к финишу.

До конца командировки оставалось несколько дней. Замятин позвонил в Ленинград к главному:

— Все равно ехать через Москву. Задержусь там на пару дней. Мать хочется повидать.

Главный согласился.

Провожать Замятина на вокзал поехал Сева Глебов. За полчаса до отхода поезда они вошли в привокзальный ресторан — огромный неуютный зал, с величественным буфетом посредине и яркой безвкусной росписью в простенках.

Сели у окна, сквозь которое видны были освещенный перрон и ряд темно-зеленых вагонов. Официантка принесла пиво. Сева был серьезен. Даже младенческие глаза его потемнели, смотрели с суровой строгостью. Он отхлебнул из кружки, оставив на усиках белый пенный след.

— Жаль прощаться, шеф.

— Шеф кончился, — сказал Замятин. — Хватит звать меня этой дурацкой кличкой. И если хочешь, то лучше на «ты».

— Вас не могу, Сергей Степанович. Привык как-то. Не обижайтесь. Мне сейчас пришло на ум: двадцать три года прожил, а столько было разлук. Я ведь с Большой Грузинки. Лихие парни растут на этой улице. Может быть, от соседства с Московским зоопарком? — коротко улыбнулся он.

— Лихие парни растут на самых разных улицах.

— Не скажите, Сергей Степанович. Улицы — как в старину села: в одном — пахари, в другом — красили. И в Москве есть улицы, где рождаются футболисты, профессора, музыканты, работяги и просто лихие парни. Но дело в том, что они не торчат на своих улицах. Однажды они садятся в старую добрую «Аннушку» и честно платят за билет. И едут в последний раз по этому трамвайному маршруту. А потом начинается много дорог и много разлук. Каждая что-то оставляет в тебе и отнимает. Парням ужасно хочется пощупать все своими руками, взять на зубок. На меньшее они не согласны. И они спрашивают себя: «Как жить?»

— Ну, и как?

— А вот так, Сергей Степанович. С разлуками, с «конечными результатами», как говорит Морев, и чтоб всегда спрашивать: «Как?» Революцию делали такие же парни. Пришли и спросили: «Как сделать мир лучше?» И стали ломать да строить своими ручками… Между прочим, Сергей Степанович, скажите, когда арбатский парень едет на целину, о чем он думает, а? О куске хлеба, который за гривенник может купить в каждой булочной, или…

— Мне кажется, что или, — улыбнулся Замятин. — Я знаю это по войне.

— Вот поэтому мне и жаль расставаться с вами… На пяти станциях успел побывать: Сибирь, Поволжье, Средняя Азия, Центр. Теперь на Кубу.

— Тоже пощупать?

— Нет, строить. Им ведь нужно электричество… Я с одним шибздиком недавно срезался. Он рявк на меня: «Мотаешься. Пустой! Живешь без идеала». Я ему объяснил в популярной форме, что идеалов нет только у тех, кто с детства в «Аннушке» берет билеты и каждый раз садится на одно и то же место. И так до старости. А у меня есть идеал.

— Девочки на стене?

— Не надо шутить, Сергей Степанович. Я серьезно.

Сева взял свою кружку и в несколько глотков допил пиво. Вытер губы и усики бумажной салфеткой.

— Мать у меня на Большой Грузинке. Мужа с фронта ждала, меня поила-кормила. Больная в стужу каменья после бомбежки ворочала. Отец пришел безногий, запивать стал. Прежде был многостаночником, а тут — захирел. Его в люди выводила, пить отучила, к делу пристроила. Потом он умер. Сейчас у нее братишка и сестренка младшие на руках. Сама на фабрике укладчицей работает. Посылаю деньги. Пишу: «Брось работу, на мои да на пенсию прокормитесь». Впустую. «Я рабочая», — говорит. То Вовка в милицию попал — такой же шальной, как старший брат, растет, то Анютка с воспалением легких в больнице лежит. А мать все вертится, и всегда веселая. «Мне и помереть-то с вами некогда». Когда, Сергей Степанович, человеку помереть некогда, ему не все равно. А я вам как-то говорил: больше всего на свете не люблю, когда все равно…