Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Его выписали из госпиталя по чистой. И он еще был очень слаб тогда. Долго искал по присланному матерью адресу дом в запутанных проездах Марьиной Рощи. Это было старое деревянное строение, насквозь пропахшее кухней и прокисшими тряпками. В комнатенках ютилось несколько семей. Костлявая старуха, у которой спросил он о Зине, ткнула пальцем в угловую каморку. Дверь была не заперта. Подслеповатое окно, железная койка с тряпьем, стол, на нем чайник и пустая стеклянная банка, заменявшая, видимо, стакан. А на стене с порванными обоями висел портрет отца, точь-в-точь такой же, как над письменным столом у них дома. Замятин убрал со стола чайник и банку, расстелил старую газету, вынул из вещмешка весь свой «сухой» паек, выданный в госпитале: тушенку, шпиг, сахар, буханку хлеба. Разложил все аккуратно и стал ждать. Совсем стемнело. На улице буйствовала вьюга. Свет зажигать не хотелось. Он завалился на койку и задремал.

Проснулся от толчка в плечо. Под потолком покачивалась пыльная лампочка. Он приподнял голову и увидел рядом чучело: большая телогрейка с клочками ваты, байковое детское одеяльце вместо платка и запотевшие очки.

— Кто вы? — спросило чучело тонким девичьим голосом.

— Брат, — ответил он и сел на койку. — Сергей.

Зина молча начала раскручивать одеяльце, сбросила телогрейку и осталась в вязаной красной кофточке и ватных брюках, вправленных в широкие валенки. Глянешь на кофточку — худенькая девушка в очках, на брюки — мужик с лесозаготовок.

— Это что? — сказала она, указав на стол.

— Я думал, мы поужинаем вместе.

Зина подошла к столу, взяла вещмешок и стала сбрасывать в него все, что было разложено на газете. Крепко стянула узлом.

— А теперь уходите, — сказала она. Голос у нее дрожал от обиды.

— Черта с два, — сказал Сергей, не поднимаясь с койки. — Я приехал к сестре.

— Если у нас один отец, то это еще не значит, что мы брат и сестра.

— Что-то новое о родословной, — засмеялся Замятин. — Но даже посторонних не гонят в этакую вьюжную ночь. Да еще когда идет война.

Зина сняла очки. Наверное, они ей мешали разглядеть Сергея как следует. У нее были длинные ресницы, серые, словно опаленные, а глаза прятались глубоко в теневых провалах.

— Закон военного гостеприимства, — усмехнулась она. — Только все равно вы для меня не существуете.

Она сняла валенки и вышла. Вероятно, на кухню, чтоб посушить. Вернулась в тапочках, без ватных штанов, в измятой юбчонке. Не глядя на Замятина, принялась стелить постель. Бросила на пол старое ватное одеяло и подушку. Погасила свет, легла на койку.

Замятин расстелил одеяло на полу в узком проходе, укрылся шинелью.

— Зина, — позвал он.

— Не мешайте спать. Я очень устала.

«Ладно, — подумал он. — Поговорим утром».

Но утром говорить не пришлось. Видимо, его все-таки рано выписали из госпиталя или, может, с пола очень дуло, а он еще был слишком слаб. Утром у него начался горячечный бред. Он смутно помнит, как в те дни хлопотали над ним костлявая старуха и Зина, а потом он увидел мать. Она сидела рядом, плакала и смеялась.

Когда он совсем пришел в себя, Зина подошла и, хмурясь, краснея, сказала:

— Прости, Сережа. Я ничего не знала. Почему-то думала — ты интендант.

— Дура ты, — сказал ей Замятин.

— Сам дурак, — ответила Зина и показала ему язык.

Мать все поставила на свои места. Она была такой же подвижной и моложавой.

— Будем жить вместе, так легче, — сразу же заявила она.

Зина наотрез отказалась выезжать из Москвы.

— Не могу. Я к ней приросла.

Мать поняла ее. Она бегала несколько дней по каким-то организациям, потом весело объявила:

— Мы тоже остаемся здесь! Мне предложили… Начинаем строить! Вы понимаете, что это значит?

— А наш старый дом? — спросил Сергей.

— Клавдий Иванович поживет, — ответила мать.

Так он узнал о судьбе Можаева, которого считал мертвым, и так началось то, из-за чего потом он уехал в Ленинград. Но это уж другая история. А Зина…

Странная штука память. Она будто просеивает время сквозь сито и отбирает часы, минутки, пропуская целые годы. Но эти минутки и часы сливаются в единый поток, и уж тогда не важно, что между ними была длинная дорога, — она исчезает, словно соскальзывая за перевал в невидимую долину, и возникает лишь снова на круче. Он не видел Зину иногда по нескольку лет, но ему казалось теперь, что с того дня, как вошел он в каморку на Марьиной Роще, сестра постоянно была рядом и он знал о ее жизни все: и как она стала студенткой, как работала прорабом на стройке, а потом в проектном институте, как появился Павел, как родила она Аленку.

Все это Замятин хорошо знал, как и то, что в душе Зина осталась той же самой гордой девочкой, какой была в ту ночь, когда чуть не выгнала его за давнюю обиду, и поэтому так нелегко ей сейчас…

Замятин вышел из ванной гладко выбритый, в белой свежей рубахе. На кухне пахло вкусным. Зина стояла у газовой плитки, ловко орудуя ножом. В клетчатой рубашке и брючках, она походила на строгого мальчишку-зубрежника. Зина поправила тыльной стороной руки свои рыжеватые волосы, и этот ее чисто женский жест, которым поправляла волосы и Лена, заставил его замереть. «Надо позвонить», — опять подумал он. Но сделать это тотчас, при сестре, стеснялся. «Лучше потом… из автомата». То была его тайна, и ему не хотелось ею делиться.

Павел кончал умываться под кухонным краном, шумно фыркая, приглаживая шишковатую, вполголовы лысину. Он схватил с крюка полотенце, энергично растер широкое лицо с резкими разлетами бровей и обнаженную волосатую грудь. Пронзительные, с хитрецой глаза его весело блеснули.

— Серега! — крикнул он и, поддернув на резинке коричневые шаровары, раскинул в стороны руки. — Дай я тебя потискаю.

— Рубаху бы надел, — сказала, не отходя от плиты, Зина.

— А, — поморщился Павел, по-борцовски обхватил Замятина, несколько раз приподнял его. — Шагаем ко мне, пока Зина кашеварит.

Он по-прежнему был по-бычьи здоров, хотя у него наметилось брюшко, лысина стала больше, а под глазами налились белые бугорки. В нем действительно было что-то медвежье: и в том, как он шел, переваливаясь на крепких кривых ногах, и в лице, почему-то казавшемся мохнатым, с умной расплывчатой ухмылкой, и в жестах, немного медлительных, но в то же время полных скрытой силы.

Комната его была сплошь уставлена стеллажами с книгами, только в простенке у окна висел узкий эстамп — косяк летящих уток над мерзлым камышом, и стояло в углу зачехленное ружье. На большом двухтумбовом столе — порядок. Арифмометр, пишущая машинка в футляре, несколько ручек в деревянном стаканчике. Крепкий, рабочий стол.

— Серега! — заорал Павел. Голос у него был, как у милиционера, кричащего на улице в микрофон. — У меня тут бутылка цинандали. Давай раздавим, пока суд да дело!