Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Все, даже манную кашу.

— А я ее терпеть не могу. Зато у меня очень здорово получается борщ. Даже мама хвалит… Глупый у нас разговор…

— Плевать.

— Хорошо… Только потом я буду вспоминать и терзаться, что так вела себя с тобой.

— Тогда будем молчать.

— Но я когда молчу, то тоже разговариваю с тобой.

— И я.

— Значит, ты слышишь?

«…Ну, тогда слушай. Я тебе еще расскажу про себя… Только мы пройдем этот памятник Тимирязеву. Правда, он очень мрачный? Стоит, как монах. А ведь он, говорят, был веселым человеком, его любили студенты и матросы. Памятник не должен быть надгробием. Верно?.. Ох, какой бульвар. Сегодня тут не только пенсионеры. Я слышала: прежде по воскресеньям на Тверском играл духовой оркестр. Любимое место гимназистов и гимназисток. Теперь его прочно отвоевали пенсионеры. Чуть потеплеет, слетаются со всех концов, как грачи. Режутся в козла, играют в шахматы. Мой отчим тоже иногда сюда приходит. А ведь хорошо, что нет духового оркестра.

Да, так слушай. Я тебе расскажу про весну. Мне кажется, что видела я ее по-настоящему один раз, когда была в пятом классе. Я жила совсем одна. Мама очень болела, и ее положили в больницу. Отчим еще служил и был в Латвии. Я себе сама готовила. Суп подогревала на сковородке. Представляешь?.. Не знаю почему, но в ту весну я видела очень многое и чувствовала ее по-настоящему, каждой клеточкой. Вот уж сколько лет прошло, а я до сих пор помню, как набухали почки на березе у нас во дворе. Каждый день они становились все больше, а потом лопнули, и все ветки стали слабо-зеленоватые и темно-серые. Во дворе еще не соскребли снег с асфальта. За зиму накопился толстый слой полосатого льда. А потом были ручьи… Сейчас нет совсем ручьев, потому что весь снег вывозят. Я даже не могу тебе рассказать, какая это была весна. Я вдруг сделалась очень серьезным ребенком. До этого была самой отпетой хулиганкой. Лазила по пожарной лестнице на крышу с мальчишками. С дворничихой ругалась. Один раз с ребятами стащила у нее водку. Ужас! Мы ее выпили в котельной. Ух, какая гадость! Но я, дуреха, глотнула назло всем мальчишкам, которые хвастались. Потом залезла на нашу березу и оттуда свалилась. Покалечила ногу. Помнишь шрамик? Ты его еще потрогал и спросил: „А это что?“ Я тогда была злой. Думала: „Вот ведь настырный какой!“ Ты не сердись… Да, в ту весну в пятом классе я стала серьезной. И не знаю, почему. Никого ведь не было рядом. Потом были другие весны, но уже хлопотные, беспокойные. То готовишься в школе к экзаменам, то в университете к сессии. А сегодня я опять вижу весну…

Вот и Пушкин. Здравствуй, Пушкин! Смотри: у ног его цветы. Здесь всегда цветы. Только я ни разу не видела, кто их кладет. Наверное, это делают ночью, чтоб никто не видел, незнакомые, добрые люди. Помнишь, как у Бунина: „С благостной задумчивостью высился Пушкин“. Мне это очень понравилось… В „России“, кажется, идет что-то новое. Но мы не пойдем. Нет, мы никуда не пойдем. Мы будем просто бродить по бульварам… Что же ты все молчишь?»

— Хочешь, мы посидим у Пушкина?

— Ты устала?

— Что ты!.. Жалко, что уходит солнце. Скоро потемнеет и зажгутся фонари. Нигде нет таких фонарей, как возле Пушкина.

— На Неве тоже чудесные фонари. И на Марсовом поле.

— Я никогда не была в Ленинграде. Но если я туда попаду, то не заблужусь. Так много слышала о нем с самой школы, вижу проспекты… Но ведь каждый видит город как-то по-своему. Я знаю это по Москве. Мы с девчатами на практике вспоминали одни и те же улицы, и каждая говорила о них по-разному. Знаешь, почему? Улицы существуют не только сами по себе. Люди принимают, видят на них то, что особенно близко им. Мне даже пришло в голову: по тому, как человек рассказывает об улице, можно узнать его характер… Нет, мы не будем сидеть у Пушкина. Очень много народу. Пойдем до Страстного. Там потише. Если нам повезет — найдется свободная скамейка.

«…Хорошо бы увезти ее в Ленинград. Прямо сейчас сказать: „Брось все. Поехали!“ Я бы показал ей такие улицы, такие закоулки, о которых она никогда не слышала. Она права: у каждого в душе есть этот свой город, такой, каким она видит его. Она бы сумела полюбить мой… Славная моя девушка. Ты знаешь, как нелегко найти свою дорогу? Однажды мне показали чудесный янтарь. Его привезли из Прибалтики. На нем была высечена надпись: „Где дорога к морю?“ Эту надпись сделали моряки. Они любили жизнь, ее красоту. Они всю жизнь плавали по морю и все-таки спрашивали себя: „Где дорога к морю?“ Почему? Потому, что человек всегда должен проверять, верна ли его дорога. И еще потому, что никто точно не может сказать, сколько ему отпущено. Конечно, если бы люди это узнали, им было бы, наверное, очень скверно… Никто не знает, сколько ему отпущено, но каждый должен найти свою дорогу и проверять ее. Если он не будет делать этого, то сразу станет мертвецом. Хочешь, будем проверять вместе? Я бы хотел».

Небо над Страстным стало густо-синим, и деревья почернели. За ними, припадая к земле, таилось смутное, серое облачко тумана. Гуще стал запах бензина и свежей земли. В здании агентства печати «Новости» зажглись цветные окна.

Бульвар был как задворок огромного города, где плавал блеклый свет, стояла странная тишина, зажатая со всех сторон незримой шумовой границей.

Им повезло. Было несколько свободных скамеек. Они выбрали ту, что стояла подальше от трамвайной остановки. Сели тесно друг к другу, и Замятин взял руку Лены в свои ладони, как в привокзальном скверике, когда они прощались.

— Ты много знаешь. Расскажи мне о себе.

— Я уже кое-что тебе рассказывал.

— Нет. Это было про войну.

— Это не совсем так. Война — нечто огромное, разноликое. О ней не может рассказать один человек… А потом, знаешь, многие люди, говоря о таких вещах, вспоминают в сущности о том, как они… в общем, как они сами начались. У каждого есть такое время, когда он начался как человек. Понимаешь?

— У тебя это была война?

— Да… А у моей матери двадцатые годы, когда начали строить. В то время, в юности, она училась различать, где правда, а где ложь. Человек-то и начинается с того, что осознает правду.

— Тогда это не обязательно в юности.

— Да, бывает, что это случается даже под старость.

— А когда случится у меня?

— Может быть, это уже случилось… Только такое сам не всегда замечаешь сразу. Иногда людям открывается правда перед самой смертью, и это очень обидно… Во всяком случае, для нас — для меня и твоего отца — все началось в войну.

Отец… Когда Лена вернулась домой, она прежде всего кинулась к матери и рассказала ей все, что услышала от Замятина. Мать слушала с застывшим лицом. Ее большие темные глаза замерли в страхе, и Лена даже испугалась за мать. Она порывисто обняла ее за плечи, прошептала: «Скажи мне что-нибудь, мама».