Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— А я знала, — бормотала она, — а я знала. Даже обед сегодня вкусный сделала… Ты мне снился… Ой, какой свежий. Даже загорел! А когда я от тебя уезжала, такие худущие у тебя были щеки… Честное слово, как с курорта.

— И ты молодец! А ну-ка, дай свою лопату старому землекопу. Сейчас ты увидишь, как это делается.

Замятин скинул с себя пальто и шляпу, бросил их на крыльцо, ухватился за гладкий черенок, всадил лопату в сочную, жирную землю.

— Оставь, Сережа! — вскрикнула мать. — Тебе нельзя.

— Все мне можно. — Он копал легко, переворачивая черные лоснящиеся пласты. — Здесь будут цветы. Ромашки! Много ромашек.

— Обязательно, — засмеялась мать.

— Ты будешь обрывать их лепестки: «Любит, не любит».

— И думать в это время о тебе… А ты и вправду хорошо копаешь. Жаль, что осталась только эта клумба.

— Все! — воскликнул Замятин, поставил лопату к крыльцу и оглядел небольшой дворик, где росли две скрюченные яблони и несколько кустов сирени. — Действительно, жаль, что вы меня опередили.

— Ну, пойдем же, — засуетилась мать. — Мне еще надо переодеться. Скоро у Клавдия Ивановича кончатся уроки. Будем обедать.

— Он все еще преподает историю?

— И не плохо, представь себе, — сказала мать со сдержанной гордостью, и он, почувствовав это, невольно усмехнулся.

Комната была просторна и светла, с крашеными полами — на них были постелены дорожки, — с массивным клеенчатым диваном. Тут же матово поблескивал стеклом телевизор, стояли два книжных шкафа, туго набитые книгами, а в углу — старая чертежная доска матери и над ней фотографический портрет: высокий человек в кожанке нараспашку, широкие галифе, вправленные в падающие гармошкой сапоги, в жестких крутых губах прямая английская трубка. «Она не расстается с ним», — подумал Замятин.

— Ты здесь побудешь, — сказала мать. — Я переоденусь я похлопочу на кухне. Тут журналы, кажется, «Огонек».

Замятин завалился на диван, взял журнал, но тотчас опустил его. Человек с трубкой смотрел со стены. Волосы, взбитые ветром, скуластое лицо. Его отец, которого он знает только по фотографии.

«Ты понимаешь, хорошая моя, она не может с ним расстаться».

«Он ведь твой отец, как же может она расстаться с ним. Если бы у моей матери был портрет моего отца… Разве может быть иначе?»

«Да, но тут не только это. Ни ты, ни я не знали своих отцов. Так случилось… Но разве мы их совсем не знали? Если бы тебе кто-нибудь сказал: „Эй, безотцовщина!“, — ты бы удивилась?»

«Конечно, удивилась бы… Правда, бывало порой очень грустно, что нет его. Ты это понимаешь. Но все-таки отец все равно всегда был рядом: и в матери, и во многих других людях. Даже в тебе. Понимаешь?»

«Вот в том-то и дело! Они уходили и все-таки оставались. Они могли умереть от злой пули, не вернуться с войны, и все же быть рядом с нами всю жизнь… Может быть, поэтому мать сказала: смерти не существует…»

Скрипнула половица. Замятин вздрогнул и обернулся. У порога, опираясь о палку, стоял человек. Седые короткие усы нависли над резко очерченной губой, поблескивали глаза сквозь большие роговые очки. Он стоял, сутулясь и зачем-то поправляя тонкий узел галстука на белой накрахмаленной сорочке.

— Здравствуй, Сережа, — сказал он странным ватным голосом.

Замятин вскочил с дивана. Он знал, что ему нужно шагнуть навстречу, но оцепенение охватило его. Он видел Можаева словно сквозь замороженное стекло, и поэтому знакомые черты стушевывались, расплывались, не обретая прежней четкости и устойчивости.

Можаев ждал. Замятин понимал, чего он ждет, но все не мог нарушить скованности и стоял навытяжку.

Можаев глухо вздохнул, поставил палку у дверей и, шаркая ботинками, прошел к столу, сел, положил на скатерть большие морщинистые руки. Так он посидел, деловито стряхнул со стола невидимую пылинку и опять повернулся к Замятину.

— Ты приехал утром?

Он все еще ждал, терпеливо, по-стариковски, а Замятин, сам не зная, что происходит с ним, не мог открыть рта, чувствуя лишь, как от напряжения лоб покрывается испариной и сохнут ладони. «Что со мной?» — шевельнулась мысль. Это не было страхом, но он еще никогда не испытывал такой парализующей скованности и сам удивлялся ей.

Вошла мать.

— Ого! Все уже дома! — воскликнула она.

Мать или не поняла, что происходит, или сделала вид, что не заметила, и стала быстро накрывать на стол.

Замятин, пересилив себя, сел. Руки матери мелькали перед ним. Сквозь это мелькание порой возникало лицо в роговых очках, иссеченное морщинами, и седые усы над большой губой. А за ним, в углу на стене, висел портрет человека с английской трубкой в зубах. Замятин вдруг понял, кто так внезапно сковал его, не дав пойти навстречу Можаеву, протянуть ему руку, ответить. Это был человек в кожанке, незримо вставший между ними барьером непреодолимости всего того прошлого, что еще жило в Замятине.

Теперь он видел мать в нарядном платье. Она сидела рядом с Клавдием Ивановичем.

— Как прошли уроки? — спросила она.

— Было интересно, — ответил Можаев.

Они еще о чем-то говорили, но Замятин не слышал их, словно был отгорожен невидимой стенкой. Он отчетливо вспомнил сейчас, как до войны они сидели вот так же втроем и молча пили чай, напряженно поднимая чашки, как пудовые гири. Только тогда гостем в доме был Можаев, а теперь — Замятин, и эти двое — его мать и Клавдий Иванович — были сейчас намного ближе друг другу, чем он им. Они прожили вместе большую жизнь, которой Замятин почти не знал. Ему сделалось обидно, что он на какое-то время почувствовал себя чужаком, отрешенным от чего-то главного, ставшего ему недоступным.

Стенка, отгораживающая его от них, раздвинулась, и Замятин услышал голоса.

— Ты бы мог рассказать им, как это было с нами, — говорила мать. — Для нас революция началась в двадцатые годы. Это-то и было самым главным — революция душ.

— Об этом и шла речь… И еще о том, что неверие неизбежно приводит к новым жертвам, самым бесполезным.

«О чем это он? — подумал Замятин. — Ах, да, о своем уроке».

Голос Можаева был крепким, уверенным, и Замятин видел, как мать внимательно слушала его.

Замятин почти с суеверным страхом еще раз взглянул на фотографический портрет. Человек в кожанке стоял широко, открыто, и спутанные волосы его весело вихрились. Он был уверен в себе и во всем мире, что окружал его. Нет, он никому не пытался мешать и становиться преградой.

Замятин ел торопливо, не замечая того, что ест. Мать сказала:

— Ты очень любил такие котлеты. Они удались?

Он промычал что-то в ответ.

Потом они пили чай с вареньем, и когда покончили с ним, Можаев достал пачку «Казбека» и, раскрыв, молча протянул. Замятин взял папиросу. Рука дрогнула у Клавдия Ивановича. Замятин невольно поднял глаза. Можаев смотрел прямо, не заискивая, и в то же время в этом взгляде была какая-то во все проникающая, мудрая усмешка, обогащенная многими годами жизни.