Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Мне не хотелось. Ты больше года лежал в госпитале.

— Значит, вы поженились?

— Да.

Замятин привык думать о Можаеве неуважительно, с презрением и сейчас не смог принять того, о чем сообщила мать.

После госпиталя еще плохо было с нервами, и Замятин сорвался, истерично накричал, как никогда еще в жизни ни на кого не кричал. Мать выслушала его с помертвевшим лицом, потом сказала:

— Нельзя быть таким прямолинейным, Сережа.

Ночью, в тесной Зининой каморке, где разместились они каким-то чудом, Замятин слышал, как мать плакала, уткнувшись в подушку. Ему было жаль ее, и потому с еще большей злостью он думал о Можаеве.

Наутро Зина утащила его из дому.

— Неужели ты такой осел? — спросила она на улице.

— Представь себе: такой осел.

— Да ведь она его любит!

— Разве можно любить сразу двоих?

— Ты что думаешь: каждая женщина — Сольвейг?!

— Ого! Откуда у тебя такое образование?

— Из нашей общей кухни. Поторчи там как-нибудь день. Тебе полезно… А Светика не трогай. Я не дам. Ей не обязательно любить лишь того, кто понравится тебе…

— А тебе этот Можаев нравится?

— Я его никогда не видела. Но отец говорил о нем хорошо.

— Что же он мог говорить о нем хорошего?

— А ты не ерепенься, если ничего не понимаешь. Они были большими друзьями. Еще совсем молодыми работали в продотряде. Он был очень верный друг, душевный.

— То-то этот верный увел от него…

— Эх, ты! Жив был бы отец, он бы тебя отхлестал по щекам. Он сумел понять, что у них была любовь. Он сумел, а ты — нет, потому что ты еще очень, очень узенький, а отец был настоящий мужчина… Ты вот не знаешь, что Можаев всю жизнь мучался, что нанес обиду отцу.

— Я знаю его другим, и побольше тебя.

— Ничего ты не знаешь, просто придумал. Сыновья ревность.

— Я видел его на войне.

— Видел, да не понял. А сейчас не лезь!

Замятин согласился сделать вид, что ничего не случилось.

Но самое главное началось потом, когда мать получила комнату и приехал Можаев. Щеки у него были впалые, сквозь роговые очки, которым он так и не изменил, поблескивали глаза, покатые плечи сутулились под гимнастеркой старого образца. Это была встреча с призраком, внезапно выплывшим из фронтовых лесов. Замятин оглядывал его, брезгливо думая: «Что нашла в нем мать?» Он старался держаться подальше от Можаева, избегая прямых взглядов и разговоров. Можаев не выдержал и заговорил первым.

— Чего ты не можешь простить мне, Сережа? — спросил он.

— Винтовки! — Замятин стиснул зубы. — Я слышал ваш разговор с Чухонцевым тогда у базы в лесу.

— Этого и я не могу себе простить, но…

— А я без всякого «но» не могу… Не верить всем нашим ребятам — это хуже, чем предать. То, что вы первый получили пулю — не в счет. Важно, что вы не поверили!

Все презрение, накопившееся с довоенных лет, вырвалось теперь наружу, и Замятин испытывал злое удовольствие, глядя, как бледнеет лицо Можаева.

— Во мне жило чувство долга, — ответил Клавдий Иванович. — И я верил в правильность того, что делаю.

— А какая разница? Важно, чтосделано!

— Иногда важно и почему… А пуля — все-таки в счет. И многое другое. Хотя я тебе и сказал, что сам не могу простить…

Замятин был не очень искренен в этом разговоре. Не только винтовки не мог он простить Клавдию Ивановичу, но и не мог перебороть ревнивую неприязнь, которая превратилась в затаенную вражду. Его раздражало каждое движение Можаева: как тот протирал очки платком, медленно перебирая пальцами, как надрывно кашлял по утрам и как ел, — все, все вызывало непреодолимое отвращение. Замятин мучался, сдерживая себя.

Он понял, что не может жить вместе с матерью и Клавдием Ивановичем в одной комнате. Его потянуло в Ленинград, в тот город, под которым он получил осколок в живот во время атаки. Он уехал туда учиться, а потом остался там работать на заводе.

Годы многое унесли с собой. В нем давно угасла вражда к Можаеву, он смирился с мыслью, что Клавдий Иванович — муж его матери, но все же в нем еще смутно держалось недоброе чувство к этому человеку, и он не мог побороть его, по-прежнему избегая встреч, разговоров о Можаеве…

Гудела натянутой струной электричка. В сплетении солнечных лучей вращалась земля, то открывая синеющую даль полей, то заслоняя их мохнатой грудью сосняков.

«У него хорошая оболочка». Это сказала Зина о Павле. А какая оболочка у Можаева?.. Может быть, Замятин только и видел ее, не зная того, что было скрыто за ней? Ведь сумела же мать разглядеть в Клавдии Ивановиче что-то близкое и даже дорогое ей. Она как-то сказала ему: «Тебе всегда хочется разобрать часы по винтикам, чтобы посмотреть: нет ли там человечков, которые крутят колесики». Мать ошиблась. Он часто смотрел только на циферблат. Так он прозевал Павла.

Но как понять, как увидеть, что скрыто за оболочкой? Сущность человеческая, где прячешься ты?.. Люди изменчивы, как это движение за окном, и поворачиваются разными сторонами. А где-то есть стержень, вокруг которого идет вращение. У каждого движения есть свой центр. Ось земную можно вычислить. Стержень сущности людской не подчинен математической формуле.

Заныли, застонали тормоза, оборвав натянутую струну. «Вот мы и приехали».

Опять Замятин почувствовал рядом незримое присутствие Лены. Она никуда не исчезала, всю дорогу ехала рядом. В этом не было никакой мистики. Он видел ее возле себя, мог с ней разговаривать, даже взять за руку, ощутив теплоту хрупких пальцев.

Он и взял ее за руку, и они вышли из вагона, поднялись по деревянным ступеням на пешеходный мост. Внизу разбегались рельсы, тянулись ряды вагонов. Впереди, за станционной оградой, ровными кварталами лежал поселок.

«Они живут возле самого леса. Вон, посмотри, видишь зеленую крышу там, где телевизионная антенна? А ты посмотри, какой лес! И березы. Они чуть зазеленели, хотя на них еще нет листьев. Хорошо здесь. Верно?» Вот и поворот. Серый штакетный заборчик и береза, черная у комля. «Очень похожа на вашу дворовую. Может быть, они родные сестры?»

Замятин подошел к березе и увидел мать. Она не спеша вскапывала землю неподалеку от крыльца, нажимая на штык лопаты ногой, обутой в старенький ботинок. Она была в сереньком пиджаке Клавдия Ивановича, который доходил ей почти до колен, а рукава были закатаны, обнажив рваненькую подкладку. Замятин посмотрел, как она работает, и, пригнувшись за оградкой, пророкотал басом:

— Несчастье с вами будет в этот вечер!

В щель он увидел, как мать вздрогнула, выпрямилась, оглядываясь беспомощно, потом улыбка осветила лицо, и она, еще не видя Замятина, откинула лопату, крикнула:

— Сережа!

Замятин не выдержал, выскочил из-за оградки и ворвался в калитку. Мать повисла на его шее.