Иосиф Герасимов - Конные и пешие

Город, как всегда, открылся внезапно, со взгорка, куда взлетало шоссе, он виден был почти весь с огромными корпусами завода, его трубами, многоцветными дымами, белыми квадратами домов; у самого въезда на небольшом холме в окружении берез теснилось несколько домов. Петр Сергеевич улыбнулся, вспомнив, как все здесь начиналось.

Это было в пятьдесят девятом, до того, как обвалился в цехе новый кран.

В ту пору часть рабочих еще жила в бараках, в тесноте, при клопах; о жилищном строительстве говорили много, для домов был выделен участок неподалеку от березовой рощи, завод начал получать фонды: и кирпич, и цемент, и лес, а строителей не хватало. Рабочие все шли да шли к Петру Сергеевичу с жалобами: там ребенок родился, там сын женился, а жить негде; кто-то его попрекнул: вот тебе директор вне очереди квартиру дал. Петр Сергеевич сначала растерялся, подумал: а не вернуть ли квартиру, чтобы не было попреков, но тут же понял — глупо. Вот тогда его и осенило: а почему бы самим дом не построить, для себя? Материалы есть, люди есть, плевать на строителей, да если каждый после смены по два-три часа… Ведь не так давно и больше работали.

Начальник цеха, конечно же, его не понял, начал шуметь: мол, хочешь, чтобы люди не в цехе выкладывались, а на себя трубили, на стройке. Петр Сергеевич собрал цеховых, объяснил, что и как, показал производственный график; получалось — почти весь световой день можно работать на стройке, на цехе это никак не отразится, если в апреле начнут, к осени стоквартирный дом закончат. Они и начали; Валдайский у них был за прораба. Его вызвал Ханов, расхаживал по кабинету, кругленький, ухоженный, а Петр Сергеевич пришел со стройки в грязном ватнике, в сапогах, брезентовые рукавицы заткнул за пояс. «Ты что творишь?! — бурчал Ханов. — Ложный авторитет завоевываешь? Ну, сумел людей на дело поднять. Ладно. А сам зачем кирпичи таскаешь? Ведь у тебя-то квартира есть». Он тогда удивился: «Ты что, Борис? Какой ложныйавторитет? На кой ляд он мне сдался… Да я бы их в жизнь не поднял, если бы сам на кирпичную кладку не встал». Ханов его понял, стал помогать. А Валдайскому нравилось это дело. Он научился класть кирпичи еще на стройке комбината, там приходилось делать все, но тогда он ощутил себя подневольным, а сейчас работа приносила наслаждение. Хороший они построили дом. Потом уж второй заложили, подключились другие цеха. Так начался новый заводской поселок, и назвали его Березовой рощей. Помнит ли кто-нибудь об этом, кто ныне живет в этих домах? Может быть, кто-нибудь и помнит…

В приемной у Ханова, кроме помощника, никого не было. Значит, Борис в ожидании Валдайского отменил все встречи, да и не успел Петр Сергеевич сделать несколько шагов, как дверь кабинета распахнулась и улыбающийся Борис кинулся навстречу.

— А ну, белый медведь! — старался он прижаться к груди Валдайского. — Давай, давай… Милости просим, а то совсем забыл место, где рос…

Они прошли в кабинет, до мелочей знакомый Петру Сергеевичу, он бегло оглядел его, убедился — ничего не изменилось, скинул плащ, повесил его и кепку на старую вешалку, похожую на поставленное кверху корнями засохшее дерево. Еще до войны такие вешалки украшали прихожие в квартирах, где жили с достатком; она была неудобна, часто падала, Петр Сергеевич вспомнил, что не раз говорил: «Да выброси ты ее», — но Ханов это пропускал мимо ушей, что-то у него было связано с этой вешалкой, но что именно — теперь уж Петр Сергеевич забыл.

Валдайский знал, что, пока он раздевается, приглаживает волосы, Ханов наблюдает за ним; наверное, он наблюдал и из окна, когда Валдайский выходил из машины и шел к подъезду. У Ханова был проницательный взгляд, он подмечал каждую мелочь, чтобы мгновенно сообразить, как вести себя с человеком, который неожиданно приехал к нему. Конечно же, он раздумывал, с чем к нему едет Петр Сергеевич, прикидывал все возможные варианты, вот и на столе разложил несколько папочек, чтобы под рукой были самые разнообразные данные, если они потребуются для разговора. Ханов ждал, стоя, как всегда, одетый в серый с синей искоркой костюм; ждал, наклонив лысую голову, чуть почесывая редкие белые волосики за ушами.

— Чаю хочешь с дороги? — спросил он.

— Не надо.

Чуть приметная тень мелькнула в веселых глазах Ханова: точно, сообразил, не с таким уж добрым делом приехал Валдайский.

«Вот и хорошо, — подумал Петр Сергеевич. — Тогда и тянуть не надо… Тогда сразу». Он еще раз бросил быстрый взгляд на многочисленные папочки, и у него мелькнула мысль: «А вот к этому, наверное, он не готов…»

— Ну вот что, Борис, — сказал Петр Сергеевич, садясь на стул, — в кошки-мышки не играем… Ты сам знаешь, что может сделать для себя директор, а что для него под запретом. Дом…

Но Петр Сергеевич не успел договорить, Ханов склонился к столу, быстро взял зеленую папочку и протянул ее Петру Сергеевичу.

— Держи.

— Что это?

— Дом, — с простодушием озорного мальчишки улыбнулся Борис Иванович, глядя на Валдайского. — Тут, дорогой Петр Сергеевич, документы: где куплено, когда… Все, все до шпингалета, до гвоздя. Кому плачено, сколько. Смотри сам, легко убедишься — ничего незаконного.

Теперь Петр Сергеевич во все глаза смотрел на Ханова. «Значит, знал, зачем я приехал, ждал и не скрывает… Кто предупредил? Лидочка? Чепуха! Да она и не посвящена…» Но тут же все понял: Ханову позвонил сын, рассказал, что Валдайский был у них на даче, а дальше все просто. Ханов понимает все с полуслова. Понимает. Но почему же решился на такую глупость, как этот дом? Документы… Конечно, у него есть документы, не ребенок, все сделает так, что и комар носа не подточит.

— Та-ак, — кивнул Петр Сергеевич и отодвинул от себя папочку. — Эх, Борис, Борис, ну зачем ты так? Я ведь не из народного контроля и не следователь. Знаю, что с бумажками у тебя порядок. Верю, что на каждый гвоздь… Но… Ведь огнеупор-то, Борис, нигде не продают. А ты из него дом сложил.

— Ошибаешься, Петя, — спокойно ответил Ханов и обидчиво поджал губы. — Когда выбраковывают, то продают. Я его по розничным ценам у Яковенко купил и на свои средства. Опять же, заметь, по ценам трансагентства от Яковенко на площадку вывез. Ты все-таки загляни в папочку. Там вся картина… Или еще есть устные вопросы?

Теперь уже Ханов не скрывал обиды, он так и не сел, прошелся вдоль длинного стола, заложив руки за спину, видимо, чтобы и в самом деле дать возможность Петру Сергеевичу просмотреть бумажки в папке, но всем своим видом показывал: как ты мог, старый мой друг, так давно знающий меня, сомневаться в моей честности или не понимаешь, какую травму мне наносишь? Если даже тебя послало начальство, то ты должен был прежде всего сказать этому начальству: я Ханова знаю и готов поручиться за него, а ты поверил оговору, сразу сюда примчался и начал разговор про всякие «кошки-мышки»… Эх, тоже мне! После этого верь в дружбу! Все это так легко читалось в позе, в походке Бориса Ивановича, в том, как он наклонил вперед лысую голову, словно хотел от стыда за близкого человека спрятать глаза. Но вот эта-то обидчивость и насторожила Петра Сергеевича, слишком он хорошо знал этого человека, со студенческих лет, и в памяти навсегда остался эпизод, как Борис заставлял его ночью лезть по пожарной лестнице в женское общежитие. Уже здесь, когда Петр Сергеевич освоился на заводе и Ханов пригласил его домой, чтобы они посидели, поговорили о студенческих годах, Петр Сергеевич напомнил ему тот случай, спросил: «А зачем это нужно было? Разыгрывал?» Борис Иванович рассмеялся, потом сказал серьезно: «Не только. Я тогда характер вырабатывал… Ведь стеснительный рос. Понимаешь, для меня девчонку на танцах пригласить — целое событие. Решил с этим покончить. Вот и начал тренировать себя на отчаянность». Петр Сергеевич улыбнулся: «Может, скажешь, и сейчас стеснительный?.. Я о тебе наслушался, как ты круто людей в войну держал». И тут Борис Иванович воскликнул: «А тоже, тоже от стеснения! Не поверишь, да? — И сделался неожиданно серьезным. — Ты, Петя, не знаешь, а мне всегда было трудно. Почему? Одни расценивают власть как право, другие — как обязанность. Я, наверное, из последних. Всегда себя чувствовал обязанным… Обязанным проявить силу характера, видеть цель и идти к ней, обязанным заботиться о других. Иначе не получалось. Не надо ничего декларировать, надо только чувствовать: ты обязан. Когда я это понял, то сообразил: меня люди примут. Молодой еще совсем был. Ну скажи на милость, какой из меня тогда был директор? А вот приняли. Так вот, брат… А теперь, ну теперь я поднаторел». Петр Сергеевич тогда ему поверил и, пока они были вместе, все время верил, но знал: Ханов, если очень нужно, может сыграть и слабого, и обиженного, и угнетенного, и даже усталого… Вот и сейчас в его расхаживании и обиде было что-то театральное: ведь если бы Борис Иванович чувствовал себя абсолютно правым, то не стал бы размениваться на обиду.