Анатолий Петухов - Люди суземья

Председатель поймал себя на мысли, что даже вот в такие минуты, оставаясь наедине с собой, он думает о колхозе, будто нет у него других забот, нет своей человеческой жизни. И в самом деле, есть ли у него эта свояжизнь? Не заметил, как дочь и сыновья кончили педагогический институт и разъехались на работу. Написал ли он за последние восемь лет хоть одно письмо им? Нет. Не написал. Всю переписку с детьми ведет мать. А когда в июле приезжал в отпуск младший сын, разве он, отец, видел его? Только при встрече да при проводах. Хозяйство большое, объединенное из пяти колхозов, из конца в конец двадцать шесть километров. И везде надо успеть, все надо посмотреть своими глазами. Хочешь не хочешь, а приходится ежедень мотаться с рассвета до ночи по полям да бригадам, даже поесть нормально, как прежде, когда был учителем, некогда.

Школа, в которой Михаил Семенович проработал двадцать лет, вспоминается теперь как что-то родное и светлое, но далекое и утраченное навсегда, безвозвратно, как молодость.

Крут был поворот. Ни с того ни с сего вызвали в райком и без всякой «обработки», сразу: пойдешь председателем в объединенный колхоз «Путь к коммунизму». Трудно будет? Конечно! Но партия на легкое дело коммунистов не направляет.

Так оборвалась уже устоявшаяся, устроенная и привычная жизнь учителя географии, тоже не легкая и тоже не спокойная. Но то была жизнь понятная, где если не все, то очень многое зависело от себя.

Колхоз — другое дело. Это со стороны кажется, что председатель — хозяин. На самом деле он исполнитель, потому что есть еще райком, райисполком, управление сельского хозяйства, объединение «Сельхозтехника»... За восемнадцать лет в партии не имел ни единого взыскания, а тут один за другим три выговора: за антикукурузные настроения, за то, что не внедрил зимнее свободновыгульное содержание телят и, наконец, за отказ распахивать клевера.

Думал, пропал, не выдюжить. Уж и в больнице с инфарктом пришлось полежать... Но на смену одним веяниям пришли другие, на смену другим — третьи. Отошла кукуруза, снова признали травополье; и телят держать зимой под открытым небом тоже запретили. Выговора сняли. Да и самостоятельности теперь стало побольше...

Многое постиг Михаил Семенович за годы председательства, многому научился. Но главного еще не сделал — не вывел колхоз из отстающих. То, что «Путь к коммунизму» в районных сводках с самого низу поднялся до срединки, не утешает: ему, председателю, лучше кого бы то ни было известно, что из убытков удалось вылезть за счет повышения закупочных цен. Вот если бы людей было побольше...

Люди... Председатель хорошо знает им цену и чуть ли не главным достижением своим считает то, что научился говорить с людьми, научился их понимать, научился влиять на них. Все эти восемь лет он дрался за каждого человека и теперь сам взялся уладить дело Гоглевых, потому что чутье подсказывало: от переселения на центральную усадьбу всего одни шаг до ухода сына Гоглевых из колхоза; а там, чего доброго, и дочь их найдет жениха на стороне...

Лес неожиданно раздвинулся. Начались пожни с темно-зеленой густой отавой и желто-серыми высокими стогами в аккуратных клетушках изгородей. По отлогому склону широко разбрелось пестрое стадо.

А на горе — Медвежья Лядина. Отсюда, снизу, она кажется еще большой, и трудно поверить, что там остался всего один жилой дом.

«Раньше здесь было сорок с лишним дворов!» — с грустью подумал председатель и медленно, оберегая сердце, стал подниматься в гору.

Возле покосившегося, вросшего в землю дома Гоглевых стояла, желтея сосновыми бревнами, новая изба, пока без крыши, без рам в окнах и без печки: все это будет делаться на месте, когда избу перевезут.

«А домишко-то небольшой срубил, — отметил председатель. — Видать, на сына не рассчитывает. Иначе бы пятистенок ставил».

Он поднялся на ветхое крыльцо, оббил с сапог грязь и вошел в избу.

Дома оказалась дочь Гоглевых — Валентина. Это была полная девица с круглым загорелым лицом, которое не отличалось ни живостью, ни красотой: невысокий лоб, почти белые, точно полинялые брови, маленький — сапожком — нос и мелкие неровные зубы. Без кофты, но в фартуке, надетом поверх рубахи, Валентина стирала белье. Она не удивилась, когда на пороге появился председатель, и даже не прервала работу.

— А что, Александра Ивановича нет дома? — спросил Михаил Семенович, стараясь не смотреть на пышные плечи Валентины: стеснительность была, кажется, единственной чертой, сохранившейся в его характере от поры учительства.

— Нету. Он на скотном дворе. Позвать? — Валентина медленно разогнула широкую спину, стряхнула с рук мыльную пену и с усталым равнодушием, будто все еще продолжала думать о чем-то тягостном и неотвязном, взглянула на председателя большими серыми глазами.

— Не надо. Я схожу. А ты бы самоварчик поставила...

— Хорошо.

Она вытерла руки о фартук, взяла со спинки кровати цветастую кофту, но надевать ее не спешила.

— Братишка-то, как его... Виталий, кажется?.. Он что, куда-нибудь уехал?

— Не. В лес ушел. С ружьем.

— А! — председатель понимающе кивнул головой. — Поохотиться, значит... Так ты самоварчик-то поставь!

— Поставлю, — бесцветно отозвалась Валентина и стала натягивать кофту.

Михаил Семенович скользнул взглядом по ее крепкому сильному телу и вышел.

Вспомнилось, как после окончания восьмилетки Валентина просилась в торгово-кооперативный техникум, а он, новый председатель, уговаривал ее, тогда еще совсем молоденькую и робкую девчонку, поработать дояркой хотя бы года два-три. И вчерашняя ученица не смогла противостоять этим уговорам...

Как давно это было! А впрочем, давно ли? Восемь лет назад, чуть даже меньше. Но время неузнаваемо изменило Валентину. Да и ее ли одну? Сам он за эти же годы стал совсем другим...

Гоглевы утепляли коровник. Вооружившись стамеской и молотком, Александр Иванович конопатил щели возле окон, а его жена, Павла, носила кузовом — большущей плетеной корзиной — солому на потолок.

«Хотят переезжать, а двор к зиме готовят, — удивился председатель. — Или передумали?..»

Прежде чем подать руку, Гоглев старательно вытер ладонь о штаны.

— Утепляем? — стараясь придать голосу беззаботную твердость, сказал Михаил Семенович. — Хорошее дело!

— Да ведь как? Надо! — пожал плечами Гоглев.

Несмотря на теплый день, он был одет почти по-зимнему: в ватных штанах, в фуфайке и шапке-ушанке, и на ногах его были валенки с галошами. Такой наряд не удивил председателя: он знал, что Александр Иванович с тех пор, как получил тяжелое ранение на войне и у него удалили часть черепа, все время зябнет.

Подошла Павла, энергичная ширококостная женщина с быстрыми хитроватыми глазами.