Анатолий Петухов - Люди суземья

За столом было тесно, хотя все младшие Маркеловы, кроме Михаила, обедали на кухне.

У Германа никто ничего не спрашивал, и все молчали, а если и обменивались короткими фразами, то говорили по-вепсски, вполголоса. Герману казалось, что старики смотрят на него с осуждением, а кто и не смотрит, в душе все равно осуждают за то, что он уехал от умирающего деда, что не вернулся из Сарги вместе с Петром. Потом Тимой все-таки не вытерпел и задал вопрос, который волновал всех:

— Дак ты хоть нам скажи, парень, батько-то твой где?

И все обратили взгляды на Германа, этого непонятного им парня, который в их глазах каким-то странным образом поменялся ролями со своим отцом. Ведь и в ильин день с ними тоже был он, а не Василий Кирикович, которого все ждали и которому по всем статьям и неписаным законам надлежало быть возле своих отца-матери.

— Он уехал, — ответил Герман, не поднимая глаз.

— Бог ему судья!.. — молвила Акулина с тяжелым вздохом. — А Кирюшку хороните сегодня.

Под причитания старух Герман, Михаил и Петр вынесли из избы Тимошкиных белый, обитый полоской черной материи гроб с телом Кирика Савельевича и установили на улице на двух табуретках. Дед Тимой молча отогнул льняной саван, и Герман увидел в обрамлении березовых листочков и увядших полевых цветов неузнаваемо опавшее желтое лицо деда, обросшее сплошной сединой, прямой и тонкой, какой-то полупрозрачный нос, устремленные в небо, впалые морщинистые щеки и... седые, совершенно белые брови. Взгляд так и остановился на этих бровях. А ведь они были серыми, с рыжинкой!.. И снова заныло все внутри и защемило в глазах. Он отвернулся, едва не задев при этом Катю, которая стояла среди стариков возле гроба, и отошел.

Из дома Маркеловых выбежала Наталья Кагачева.

— Чего делать-то?.. — плача, говорила она. — Акулина-то проститься ладит, а Марина не велит, нельзя, говорит, ей никак с постели стронуться, и вынести, говорит, тоже нельзя!..

Все растерялись, не зная, как быть: не проститься — грех, и проститься — как? Ведь не понесешь гроб с покойником в чужую избу.

Тимой почесал бороду, подумал, подошел к гробу и осторожно снял с Кирика Савельевича нательный крестик.

— Пойдем, — сказал он Герману.

Акулина стонала в постели, пытаясь подняться; Марина, склонившись над старухой что-то говорила ей по-вепсски и удерживала ее за плечи.

— Экая ты какая, Матвеевна!.. — укоризненно сказал Тимой. — Чего же ты тревожишь душу Савельича? Вот его крестик — прощайся!.. — в вытянутых руках он поднес Акулине крест, покачивающийся на тоненькой серебряной цепочке.

Акулина будто задохнулась — мгновенно умолкла, трясущимися руками приняла крестик, прижала его к блеклым губам и упала на подушку. Глаза ее, полные слез, были открыты и обращены куда-то вверх, в пространство. Она полежала так, недвижимая и, кажется, бездыханная, несколько мгновений, потом встрепенулась вся, протяжно взвыла и вдруг стала исступленно целовать крестик, мешая молитвы с причитаниями и пытаясь подняться. Марина, бледная и растерянная, прижала ее голову к себе, опять стала что-то говорить, оглаживая рукой седые волосы старухи.

Внезапно Акулина умолкла, пошарила руками на шее и сняла с себя такой же маленький крестик на такой же тонкой серебряной цепочке. Она протянула его Тимою и по-русски, очень тихо, но внятно сказала:

— Положи на Кирюшку. Пускай простит меня, грешную!.. И скажи: даст бог, скоро свидимся... И ты Германушко, внучек мой родимый, тоже простись за меня с дедушком... Подите, с богом!..

Когда крестик бабки Акулины лег на грудь Кирика Савельевича, Михаил и Степан накрыли гроб крышкой. Митрий вбил по углам два гвоздя. Гроб бережно подняли и поставили на дровни, в которые был запряжен Орлик. Иван шевельнул вожжой.

Какое-то замешательство произошло, когда лошадь тронулась. Все стали оглядываться. Тогда Митрий приблизился к Герману и подсказал:

— Ты уж не отставай от саней, первым за гробом иди... Так полагается...

Под двуголосые погребальные причитания Феклы и Окси процессия медленно двигалась по пустынной улице деревни мимо безжизненных домов, и Герману чудилось, что эти дома вторят заунывному мотиву, умножают его звучание до такой степени, что в ушах стоит не то звон, не то рыданья.

Причитанья оборвались, когда деревня осталась позади. В молчании под треск кузнечиков и щебет ласточек, снующих над головами, пересекли луговину и цепочкой потянулись по заросшему ольхой проселку в сторону кладбища. И каждый думал, что еще одной жизнью стало меньше в ким-ярском крае. А кто на очереди? Кого следующим вот так же будут провожать в последний путь? Тимой был уверен — очередь его. И мысленно он молил судьбу послать смерть до первых заморозков, пока земля талая, и чтобы люди не зябли на проводах его грешного тела.

— А надо было все-таки с могилкой повременить, — с тяжким вздохом по-вепсски сказала Окся. — Ни за что на душу парня долг перед дедом ляжет!..

— Чего уж теперь!.. — отозвался Митрий. — Ведь не будешь новую яму копать...

Конечно, никто и не думал заставлять Германа в одиночку готовить могилу деду, но первую и последнюю лопату земли должен был вынуть из ямы он.

— На парне долгу нет, — рассудил Тимой. — Свой долг он отдаст деду, когда землю станет на гроб кидать. Зато на Васькину долю больше достанется. Пусть тяжко будет ходить ему по земле с этаким грузом!..

Герман же ни о чем не мог связно думать. Живой дед — и вдруг эти сани с белым гробом, скользящие широкими полозьями по траве и пригибающие тонкий ольшаник, уехавший отец — и толпа стариков, Катя — и далекий сибирский город — все это мешалось и путалось в голове, как в калейдоскопе. И как в калейдоскопе, невозможно было предвидеть, чем обернется завтрашний день, что будет через месяц, через год...

С горушки, от мельницы, гроб несли на руках. Опустили на желтую землю возле глубокой ямы. Митрий и Степан сняли крышку гроба, а Тимой опять откинул саван с лица Кирика Савельевича. Все в скорбном молчании опустили головы; старухи шмыгали носами, сморкались, утирали глаза, но никто не плакал в голос.

— Ну дак чего, прощаться надо, — сказал Тимой по-русски, и все посмотрели на Германа.

Он смутно понял, что от него ждут чего-то, а чего — не знал. Тогда Тимой, нарушив обычай — он не был родственником покойного, — шагнул к гробу, преклонил колени и поцеловал деда Кирика в лоб. Встал, смахнул слезу и подвинулся к Герману.

— Прощайся, — тронул его за рукав.

Окся и Фекла запричитали, к ним присоединилась Наталья Кагачева.

После прощания под скорбный похоронный плач старушек Степан и Митрий закрыли гроб крышкой, заколотили ее гвоздями. Кто-то бросил в могилу несколько монеток. Потом на длинных холщовых полотенцах опустили гроб в могилу. Тимой подал Герману лопату, сказал: