Анатолий Петухов - Люди суземья

Какой тогда был переполох!.. Мать отпросилась на кафедре и примчалась на такси, почти одновременно с нею в личной «Волге» подкатила к дому Светлана со своим седовласым профессором. Звонили по телефону, что-то уточняли, кому-то приносили извинения, с кем-то договаривались о встречах... А потом — заседали. Долго! Допытывались, где документы, пугали армией: «Если нынче в институт не поступишь, мы устроим сюрприз — пойдешь в армию!» — и мать делала круглые глаза... А он, виновник этого переполоха, сидел в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, и нетерпеливо посматривал на часы: приближалось время встречи с друзьями в ресторане «Иртыш».

В конце концов совет смилостивился, великодушно предоставил «мальчику» годовой отпуск для отдыха и подготовки к вступительным экзаменам, а щедрая рука главы совета извлекла из кожаного портмоне «красненькую»...

Думая и вспоминая все это, Герман шел, не сбавляя шаг, машинально отводил от лица ветви деревьев и сам удивлялся тому равнодушию, с которым думалось и вспоминалось. В голову даже пришла мысль, что это не его, капризно брыкающегося, затаскивала когда-то в квартиру няня, не он отстаивал свое право возвращаться домой после двенадцати ночи, не он на пикниках целовался с Розалией и не его обсуждал семейный совет. Все это происходило с кем-то другим, очень знакомым и очень похожим на него, но не с ним.

А с ним еще ничего не произошло, кроме того, что он выскочил из вагона и теперь идет, давно идет вот по этой дороге. Идти тяжело и жарко, но он идет потому, что там, за этим лесом, у него был дед — высокий костлявый старик, который сидел у окна или лежал на печи и курил махорку. Но когда-то дед был молодым и красивым, и за деревней, у какого-то сарая, он целовал тоже молодую и очень красивую, похожую на Катю, девушку. Эту девушку даже хотели выкрасть, увезти куда-то на лодке, но дед сумел постоять за свою любовь, и все кончилось очень хорошо — они поженились. И жили они вместе долго-долго, почти в четыре раза дольше, чем живет на свете он, Герман. И вот теперь деда нет. Вернее, он есть, лежит на печи, но он — умер, и его надо похоронить... Вот и все...

Солнце уже давно висело над лесом, и мостик через глубокий ручей был где-то позади, а дорога все тянулась и тянулась дальше, ныряла в ложбины, огибала болота или напрямую пересекала их, чтобы снова взбираться на горушки, сбегать к ручьям, что-то обходить и пересекать и в конце концов вырваться из этого дремучего леса на простор зарастающих ким-ярских полей.

Герман устал, болели ноги, спина, руки и плечи, но он чувствовал, что идти так сможет еще долго, и очень удивился, когда лес вдруг отступил, а впереди показалась гора Кюндл-мяги.

Он еще издали искал в темной россыпи лахтинских домов покосившуюся избу деда и бабки, но ее заслоняли другие строения, а взгляд все время останавливался на доме с шиферной крышей. Но когда вошел в деревню и изба стала видна, Герман ни разу не взглянул на дом Маркеловых: боялся встретить чей-нибудь взгляд.

Медленно, не потому, что устал, а чтобы унять волнение, поднимался по знакомым прогнившим ступеням. Поднялся и застыл растерянно: в дверное кольцо воткнута палка.

— Бабушка-то у нас, — услышал позади Колькин голос.

Обернулся круто. Колька стоял у изгороди, возле которой совсем еще недавно дед старательно чинил дырявые сети.

— У нас бабушка-то! — повторил Колька. — Иди к нам.

У берез, скрестив на груди руки, неподвижная, как в то памятное утро, в день отъезда, стояла Нюра Маркелова. Но теперь она была в длинном черном платье.

Герман приблизился к ней, тихо сказал:

— Здравствуйте! — и склонил голову.

— Здравствуй, Герман, — ответила Нюра и подала руку.

В избе было много людей, но рассмотреть Герман никого не успел: на деревянной кровати напротив двери что-то зашевелилось, и навстречу приподнялась восковая тень бабки Акулины.

— Германушко!.. Родимый...

Две тонкие трепещущие руки потянулись к нему. Он двинулся навстречу им, этим рукам, и почувствовал, как пол стал уходить из-под ног. Глаза заволокло туманом. Возле кровати Герман упал на колени и ткнулся лицом во что-то теплое, живое.

— Прости, бабушка!.. — только и смог прошептать он и заплакал. — Сюнд про́стиб, лапсь... Сюнд про́стиб!.. [19] Господь простит, дитя... Господь простит!.. — будто ветер прошелестел сухой травой.

Обычай требовал, чтобы могилу копали родственники покойного, иначе их души окажутся в неоплатном вечном долгу перед душой умершего.

Но уже давно последние жители ким-ярского суземья свыклись с тем, что погребение всех уходящих из этой жизни ложилось на Ивана Маркелова и его семью. И на этот раз могила тоже была выкопана Маркеловым. Но утром, когда ким-ярские старики стеклись в Лахту, чтобы проводить в последний путь Кирика Савельевича, Акулина неожиданно воспротивилась похоронам. Убитая горем, она сутки молчала, безучастная ко всему, что творилось вокруг, и лишь односложно отвечала на вопросы Марины, которая не отходила от ее постели. Когда же речь зашла о похоронах, Акулина вдруг заговорила.

— Пока Васенька с внучком не приедут — хоронить не дам! — сказала она.

Иван Маркелов попытался объяснить ей, что Петька видел в Сарге Василия Кириковича и Германа и что возвратиться они не обещали. Но Акулина стояла на своем:

— Не дам!.. Не верю, что Васенька примет на душу такой грех — родного батьку не похоронит! Через неделю, да приедет! — Потом, будто одумавшись, сказала: — Исполнится трое суток, как Кирюша помер, да ежели Васенька к той поре не приедет, тогда — бог ему судья! — схороните. А раньше — не дам...

Старики уже хотели расходиться — ведь трое суток исполнится только к вечеру следующего дня, — но как раз в этот момент в Лахту пришел Герман...

Безмолвно смотрели старики на вздрагивающие плечи Германа, и эта минута свидания внука с бабкой казалась им настолько значительной и священной, что никто не шелохнулся, никто не проронил слова. Только было слышно, как шмыгали носами Фекла да Окся да тяжело дышал, утирая кулаком глаза, седобородый Тимой Онькин. Иван Маркелов, на что уж крепкий мужик, и тот сидел, ссутулясь и склонив голову, чтобы ребятишки-малолетки не видели навернувшихся на его глаза слез.

— Однако, матка, наладь парню поесть с дороги, — наконец сказал он, взглянув на жену.

— Счас все будем обедать, — тихо отозвалась Нюра.

Слова Ивана не сразу дошли до сознания Германа, а когда он понял, что речь о нем, когда услышал ответ Нюры, то вдруг вспомнил, что в избе много людей, и устыдился своих слез. Он порывисто встал и, ни на кого не глядя, неверной походкой направился к двери.

— Рукомойник-то в сенях, — подсказал Иван. — Умойся с дороги...

Когда за спиной закрылась дверь и когда уже никто не мог его видеть, Герман неожиданно почувствовал такую слабость, что, кажется, не будь стены, он бы упал. Он закрыл глаза и постоял так минуту, а может, две — без мыслей, без ощущений, будто неживой, потом взял себя в руки и подошел к умывальнику...