Анатолий Петухов - Люди суземья

— Хоть бы на улице-то не кричал. Не пуп земли...

— Но ты понимаешь, что нам придется сидеть здесь до утра, пока из Чудрина не придет за молоком грузовик! Опять в кузове трястись... Молоко им дороже людей! А у нас каждая минута на учете. Мы можем и завтра не попасть на скорый.

Герман молчал.

Дверь бригадирова дома была заперта изнутри. Василий Кирикович требовательно постучал в нее кулаком. Через минуту в сенях зашаркало, щелкнул отодвинутый засов, дверь отворилась, и в проеме появилась высокая слепая старуха.

— Пошто этак стукотишь-то? Я только парня уклала, а ты стукотишь.

— Нам бригадира.

— Нету его. Сегодня жать начали, дак он поздно придет. Теперь ему и спать недосуг будет‚— и старуха скрылась.

— Можно подумать, что все они тут — герои труда! — ворчал Василий Кирикович.

В молчании, будто чужие, отец и сын больше часа сидели на чемоданах возле крыльца, пока из-за угла дома неожиданно не вывернулся Ваня, этакий мужичок с ноготок. Он был в сапогах, но без рубахи; из-под опушки штанов и из-за голенищ торчали соломины, видно, парнишка работал на копнителе или скирдовал солому. Он сразу узнал Василия Кириковича и Германа, отрывисто поздоровался.

— Вы чего, папку ждете?

— Ждем. Куда ж нам деваться? — буркнул Василий Кирикович.

— Дак в избу-то шли бы! Баушка дома, а папка еще не скоро!.. И мамка на ферме. А я поужинать прибежал. Пошли, дак и самовар счас поставлю.

Изба бригадира была разделена на две половины заборкой. В правой, куда Ваня завел Тимошкиных, было чисто и уютно. На полу ковровые дорожки, на окнах тюлевые занавески. Розовые обои, светлая, фабричной работы мебель и желтая с кистями скатерть на круглом столе как бы растворяли вечерние сумерки и делали избу просторной и светлой.

Из второй половины, куда вела крашенная голубой эмалью створчатая дверь, вышла слепая старуха и, обратив морщинистое лицо в пространство, спросила:

— Кого же, Ванько, привел?

— Тимошкиных, обратно едут, — и мальчик побежал в кухню ставить самовар.

Лицо старухи просияло улыбкой.

— Дак это ты и был, Василь? Чего же не сказался-то? — и она потянула через комнату руку.

— Я... — Василий Кирикович отвернулся к окну. — Вот надо срочно ехать, а машины нет.

Старуха еще некоторое время подержала руку протянутой, потом медленно опустила; улыбка сошла с ее лица.

— Поди, не признал меня? Забыл? — печально сказала она. — А тетку-то Марфу, у которой ночевывал, когда в Чудрине учился, не помнишь? Ведь это я и есть!

Василий Кирикович мельком глянул на старуху.

— Не помню.

— Где же помнить? — вздохнула Марфа. — То еще до войны было. Тогда я бойко бегала! А теперь старая да темная... Кирик-то Савельевич да Акулинушка-то каково живут? Тоже старые...

— Ничего. Живут.

— Утрось раненько Маринушка прибегала — лошадь просила. Сказывала, будто Кирик-то заболел... Дак чего с им?

— Немножко нездоровится. Бывает же!..

Герман сверкнул глазами на отца, но промолчал.

— Немножко, дак ничего. Маринушка вылечит. Матку-то твою она ведь в прошлом годе подняла. Считай, с того света вернула. В самую распутицу ездила. Ручьевины-то по ледяной воде на лошади переплывала да и сама застудилась, а Акулинушку вызволила... Да что я тебе говорю, сам знаешь!..

Но Василий Кирикович ничего не знал о болезни матери и удивился, что она не сказала ему об этом.

— Савельевич-то еще видит сколько? Ведь один-то глаз у него тоже темный.

— Видит.

— А ты сам-то где живешь? Раньше, сказывали, в Сибири жил...

— Там и живу.

— Не ладишь, батьку-то с маткой к себе взять? Ведь худо им жить-то!..

Василий Кирикович в раздражении посмотрел на старуху.

— Взял бы, да чего они там будут делать? Они в деревне привыкли.

— Теперь с их дело чего спрашивать? Умом-то думаю, вместях ведь складнее жить, спокойнее... Ребенков-то много ли у тебя?

— Нам бы отдохнуть надо с дороги, — сказал Василий Кирикович. — Устали мы.

— Дак отдыхайте, отдыхайте! Вон уж и самовар шумит. Чаю попьете да и ложитесь. Хочете — в спальню идите, а нет — Ванько вам тут в этой избе постелет... Отдыхайте, с богом! — и старуха скрылась за дверью.

В полночь кто-то тихо постучал в окно. Герман слышал, как с протяжным вздохом поднялась хозяйка и осторожно прошла в сени. Скрипнула дверь, приглушенно зазвучал мужской, показалось, очень знакомый голос. Герман приподнял голову и вздрогнул: вслед за хозяйкой в избу вошел Петр Маркелов. По его красному лицу струился пот. Футболка в темных расплывчатых пятнах, видно, тоже от пота, а спортивные брюки до самого пояса заляпаны грязью.

Герман вскочил. Он понял: в Лахте что-то случилось.

Хозяйка, простоволосая и босая, в запахнутом цветастом халате, негромко сказала ему:

— Буди отца. Я счас Мишу подниму.

— А что такое? — Герман испуганно смотрел на ее встревоженное усталое лицо.

Она не ответила и прошла в спальню.

— Кирик Савельевич умер, — отозвался из прихожей Петр.

У Германа так и оборвалось дыханье. Он кинулся будить отца.

Василий Кирикович щурился от яркого света, проникающего из прихожей через раскрытую дверь, зевал, почесывался, потом долго натягивал брюки.

— Что, машина пришла? — спросил он, но увидел у порога Петра и непонимающе уставился на него красными спросонья глазами.

— Я к вам с неприятной вестью... — сказал Петр. — Ваш отец умер.

— Отец? Умер? Когда?..

— Сегодня вечером.

— Вот те на!.. — Василий Кирикович сел на стул, взглянул на часы. — Еще половина двенадцатого? А я думал, уже утро... Да... Значит, умер?..

В кухне хозяйка разогревала самовар. Бригадир подал Петру брюки.

— Переодень. Да и разуйся. Пусть ноги отдохнут.

— Спасибо. Я сразу обратно.

— Вот чаю-то попьете и отправитесь. Самовар у нас быстро кипит.

А Герман сидел на табуретке, тупо смотрел в пол и никак не мог представить, что дед, которого он еще вчера угощал сигаретами, который утром печально смотрел на него, за что-то благодарил, а потом плакал, — этот дед умер!..

— Вы-то когда пойдете? Сейчас или утром? — спросил Петр у Василия Кириковича.

— Мы? Куда?

— В Лахту, куда же! — будто очнувшись, бросил Герман.

— Идти обратно? Такую дорогу? — Василий Кирикович вытаращил глаза. — Но я же не могу! Я и сюда едва дошел.

— Да уж потихоньку, с отдыхом, — заметил бригадир.

— Нет, нет, это немыслимо! — Василий Кирикович на мгновение задумался, видимо вспоминая с таким трудом пройденный путь, и повторил: — Немыслимо!..

— А ежели верхо́м? — сказал бригадир. — Раз такое дело, я лошадей дам... Только тогда уж утром придется, по свету ехать, а то в теми по этой дороге глаза выколете. — Он обернулся к Петру. — Вы ведь косить-то кончили?

— Кончили. Лошадей пригоним! Об этом разговору нет.