Анатолий Петухов - Люди суземья

— Никакую. Я же сказал — не поеду. Так что оставь пару белья да пару рубашек. Любых.

Василий Кирикович хлопнул крышкой чемодана.

— Послушай, — прошипел он, — неужели шашни с этой девкой тебе дороже... — и замолчал, увидев, как лицо Германа стало бледнеть.

— Ты выбирай слова. Тебе ясно сказано — я остаюсь.

— Но это безумно!

— Не кричи. Ты не в своем кабинете. И еще раз прошу: Катю не трогай.

Василий Кирикович смотрел на сына и не узнавал его. На лице Германа, в его взгляде была пугающая решимость. И что-то надломилось в душе отца.

— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Оставайся. Но я это тебе припомню!

— Давай без угроз...

Акулина, в кухне пережидавшая перепалку сына с внуком, стала подавать ужин. Боясь случайно встретить взгляд Василия Кириковича, она незряче смотрела перед собой и не замечала, что тарелка трепещет в руках и суп выплескивается на пол.

— Поешь-ко, дитятко, поешь, — прошептала она.

И столько боли и нежности, заботы и скорби было в ее голосе, что Герман невольно взглянул на старуху, и ему стало очень жаль ее, одинокую и несчастную.

— Завтра медичка приедет, — сказал он, чтобы хоть немного утешить бабку.

— Ну! Завтрия и приедет? Ой как хорошо-то!.. — обрадовалась она.

— Сегодня бы приехала, да работы много, а вторая — в отпуске.

— А которая приедет, не знаешь?

— Марина.

— Маринушка?! — Акулина кинулась к деду: — Слыш-ко, Киря! Завтрия Маринушка приедет. Она-то уж пособит!..

Василий Кирикович смотрел то на мать, то на сына и ничего не понимал: ни о каком медике при нем разговора не было. Он вдруг почувствовал себя посторонним в этом доме, где все делается без его ведома и без его участия. Но ощущение это длилось всего какое-то мгновение, и от этого в душе осталось лишь легкое сожаление о том, что не он, не сам Василий Кирикович, а кто-то другой, видимо, Герман позаботился о враче для больного старика.

Полчаса простоял Герман под березами. Он недоумевал: что могло задержать Катю? Нашлась неотложная работа? А что еще?..

Она вышла из дома, когда совсем смеркалось. В том же дымчатом платье, в котором была вчера, в тех же сапожках; косынку держала в руке.

Что-то необычное заметил Герман в ее походке: не было в движениях прежней веселой легкости, да и лицо замкнуто, и глаза странно блестят...

— Тебя не отпускали? — в тревоге спросил Герман.

— Почему же? Я — свободна, — голос непривычно резок. — Идем!..

Герман робко дотронулся до ее руки, но Катя отстранилась. И тогда он понял: либо родители, либо Петр против этих свиданий!.. Но почему? Что они знают о нем?

В молчании дошли до середины деревни.

— Постоим здесь, — сказала Катя, и Герману стало зябко от печальных, незнакомо холодных глаз. — Завтра уезжаете?

— Отец уезжает, а я остаюсь.

— Значит, договорились?

— Договорились... Но это ладно. Ты скажи, что произошло? Я не узнаю́ тебя! Ты что-то от меня скрываешь.

— Мне скрывать нечего, — она старалась дышать ровно и глубоко, но он видел, как высоко и часто вздымалась ее грудь. — Я же говорила, мы слишком разные. Я хотела бы настоящей дружбы, а ты ищешь развлечений.

— Катя, я не понимаю тебя! Объясни, в чем дело?

— Дело в том, что теперь я знаю правду. Люська слышала, как вы с отцом разговаривали. Утром, когда бегала к бабушке. Даже на крыльце у вас постояла. Но мне ничего не стала говорить, не хотела расстраивать перед поездкой...

— Если она слышала весь наш разговор...

— Нет, она слышала очень мало, но и этого хватит. Ты сам признался отцу, что забудешь меня в первый же день, как уедешь отсюда.

— Люська ничего, абсолютно ничего не поняла!.. — Герман торопливо закурил. — Ты только выслушай меня — и все поймешь.

— А что тут понимать? Говорил ты так или не говорил? Может, все это Люська придумала?

— Говорил. Но это было сказано... Я даже не знаю, как выразиться... — от волнения Герман не мог подобрать нужного слова.

— Чего же ты замолчал? Я слушаю.

— Я расскажу все по порядку. Все началось с того, что отец видел нас, когда мы встретились у берез. Вечером мы с ним чуть не поссорились. Утром он опять начал... А он может брюзжать и изматывать бесконечно! Городил такое, что невозможно слушать. Но я терпел, огрызался, конечно, но терпел.

— Так что же он все-таки говорил?

— Прямо он не сказал о тебе ничего плохого, но то, что я встречаюсь с тобой, назвал моим падением и стал утверждать, что я забуду тебя через неделю, как мы уедем отсюда. Но это же глупо! Он ведь ничего не знает.

— Хорошо. Он не знает. А ты что ему ответил? Что забудешь меня не через неделю, а в первый день?

— Но это же была насмешка! Я так и сказал: забуду в первый же день и стану ждать, когда они с матерью подыщут мне невесту. Ты же понимаешь, что всерьез такое сказать невозможно!

— Не знаю. Я понимаю одно: если бы ты хотел честно, по-настоящему дружить со мной, то так и надо было сказать об этом. Даже если отец против нашей дружбы. И сказать серьезно. Тут насмешки, по-моему, ни к чему.

— Серьезно на эту тему с ним говорить невозможно. Ты же не представляешь, что это за человек!

— Отец есть отец, — Катя вздохнула. —А я еще надеялась, что Люська, может, в самом деле что-то напутала...

— Именно напутала! Вернее, не напутала, а не уловила мою иронию и поэтому совершенно не поняла смысла.

— Где уж ей!.. Такая глупенькая...

— Не глупенькая. Если бы дослушала разговор, наверняка поняла бы. А она усекла только одну фразу! К тому же Люська меня... не любит. Ну, в том смысле, что я ей чем-то неприятен...

— Ты с чего это взял? — тихо спросила Катя, и глаза ее беспокойно блеснули в сумраке.

— Знаю. Мне Колька говорил. Да я и сам чувствую... И это, конечно, тоже повлияло.

— Хорошо. Пусть так. Но почему ты ничего не сказал мне о своем разговоре с отцом, когда мы встретились на Саргинской дороге? Почему скрыл от меня, что отец против нашей дружбы?

— Я не скрыл. Просто мне казалось, что это незачем говорить. Против он или не против — какое это имеет значение?

— Для меня имеет. Если он не говорил про меня ничего плохого, почему против?

Герман бросил окурок под ноги, закурил новую сигарету.

— Хорошо. Я скажу. Я знаю, что тебе будет неприятно слышать все это, но раз ты просишь, я постараюсь объяснить... У отца есть своя теория — «лестница жизни». По его мнению, все люди располагаются в жизни по ступенькам. Самые влиятельные, с большим весом в обществе — «элита» — занимают верхнюю ступеньку, а самые простые, обыкновенные «работяги» — нижнюю. Остальные, в зависимости от должности, располагаются между нижней и верхней ступеньками, чем выше должность, тем выше ступенька. Так вот, отец считает, что он вместе с матерью — моей матерью — и я, как их сын, находимся на верхней ступеньке, а твой отец и мать и ты — где-то внизу...