Анатолий Петухов - Люди суземья

Кровь ударила в лицо Германа. Так осквернять самое чистое, самое святое, что есть у него в душе?! Он едва сдержался и только нервно хохотнул.

— Ты же сам прекрасно понимаешь, что она тебе не нужна, — продолжал Василий Кирикович. — Через неделю, как мы уедем, ты уже не вспомнишь ее.

Герман окончательно овладел собой, сказал:

— Зачем через неделю? Я забуду о ней в первый же день. И стану смиренно ждать, когда вы подыщете мне настоящую невесту, элитную дочь какого-нибудь ученого или крупного начальника. Вроде Розалии Баравиной...

Чуть слышно скрипнула входная дверь, и кто-то тихо, видимо босиком, прошел в избу.

— Напрасно иронизируешь. Все будет именно так, как я говорю. И я бы не хотел, чтобы те же Маркеловы и отживающие старики, которые собирались здесь на свой шабаш, потом поносили меня из-за твоего донжуанства.

— К сожалению, ты опоздал, — притворно вздохнул Герман. — Раньше надо было заботиться о моем целомудрии. Ведь все старички видели, что на празднике я сидел рядышком с Катей, а потом на глазах у всех пошел с ней гулять. Вот так!..

Если в начале разговора спокойствие сына лишь озадачивало и раздражало отца, то теперь встревожило: создавалось впечатление, что сын чувствует за собой какую-то опору, причем опору серьезную, которая удерживает его от обычной при таких разговорах нервозности и вспыльчивости.

— Да, ты неисправимо изменился, — сказал он, помолчав. — Семнадцать лет мы воспитывали в тебе благородство, порядочность, чувство собственного достоинства, и за какие-то десять дней все пошло к черту... Ты еще слишком молод и не знаешь, что вот такие легкие увлечения ради утехи кончаются иногда очень печально. Я считаю своим долгом предостеречь тебя... — Василий Кирикович умолк: в сарай заглянула Акулина.

— Вы не спите?.. Люська маркеловская прибежала... Катька ихняя в Саргу едет, дак ничего не будете заказывать?

— Ничего! — отмахнулся Василий Кирикович.

А Герман вскочил и стал быстро одеваться.

— Ты куда? Мы еще не договорили!

— А чего говорить? По-моему, и так все ясно. Мне сигарет надо заказать, — и Герман вышел вслед за бабкой.

Люська, длинноногая, в коротком выгоревшем платьице, стояла у порога. Она диковато, с откровенной враждебностью взглянула на Германа и сразу отвела глаза. И тотчас вспомнилось, как Колька сказал: «Она тебя не любит».

— Передай Кате, — Герман подал Люське деньги. — Пусть купит десять пачек хороших сигарет и полкило конфет. Тоже хороших.

Девочка, не глядя, взяла деньги, зажала их в кулаке, что-то спросила у бабки по-вепсски и убежала. На печи глухо и как-то страшно застонал дед. Герман вздрогнул, вопросительно посмотрел на бабку.

— Захворал дедушко-то! — печально сказала она. — Всю ночь эдак стонал, — и подошла к печке. Чего тебе, Киря? Может, молочка горяченького дать?

— Не... Покурить бы... — старик хотел привстать и не смог.

Герман прикурил сигарету и протянул ее, зажженную, деду.

— Спасибо, внучек...

Лицо старика за ночь неузнаваемо изменилось — пожелтело и будто опало; резче обозначились морщины и белизна седины.

— Может, записку послать в больницу? — встревожился Герман. — Врача-то все-таки можно сюда вызвать или нельзя?

— Ничего... не надо, — дед закрыл глаза, помолчал, хрипло дыша. — Вы бы не уезжали пока... Повременили.

— Да никуда мы не поедем!

— Ну и добро... Помру я, внучек...

— Что ты, дедушка?! — содрогнулся Герман.

Бабка бессильно опустилась на табуретку и заплакала.

«Конечно, надо вызвать врача!..» — и Герман опрометью выбежал из избы.

Катя, в синем спортивном костюме и красной вязаной шапочке, под которую была убрана коса, седлала возле дома рыжего мерина.

— Ты уж не провожать ли меня?.. — но взглянула на лицо Германа и осеклась.

— Понимаешь, дедушка сильно заболел... Надо бы как-то вызвать врача.

— Ладно, — Катя кивнула. — Я зайду на медпункт. Врачей-то в Сарге нету — врачи в Чудрине, но медички хорошие. Я их обеих знаю. Скажу, так которая-нибудь приедет... Прошлый год, когда твоя бабушка болела, Марина Меркулова три дня здесь жила. Выходила...

— А дедушке-то совсем плохо. Пожелтел весь и стонет. Умру, говорит...

Катя заторопилась, сбегала домой, приторочила к седлу пустые свернутые мешки. С легкостью, которой мог бы позавидовать любой парень, она вскочила на лошадь, махнула Герману рукой и с места взяла вскачь...

...И без того скверное настроение Василия Кириковича было еще более омрачено болезнью отца.

— Ты хоть скажи, что у тебя болит? — допытывался он.

Но Савельевич недвижимо лежал на печи, закрыв глаза, и ни на что не жаловался.

— Кабы поел маленько, дак, может, полегчало, — вздохнула Акулина.

Тогда Василий Кирикович подал отцу полстакана коньяку. Он уверял, что это истинный напиток богов и что стоит его выпить хоть один глоток, как сразу появится аппетит и станет легче. Савельевич сначала отказывался, но потом уступил настойчивым просьбам сына и немного отпил из стакана. Скоро они в самом деле почувствовал себя лучше и даже попросил у Акулины поесть. Та подала ему на печь мисочку ухи, но старик поел совсем немного и снова уронил голову на подушку.

Василий Кирикович досадовал в душе, что старик заболел именно теперь, ни раньше ни позже, когда решение вопроса об отъезде стало делом сохранения престижа. Не уехать — значит пойти на поводу у сына, невольно потакать его прихоти, но и уехать от больного старика тоже нехорошо.

В то же время Василий Кирикович всерьез сомневался, что ему удастся подчинить Германа своей воле. Если бы не болезнь отца, он бы, пожалуй, рискнул пойти на крайность — уложил в чемоданы вещи, договорился с Маркеловым, чтобы тот отвез багаж до Сарги, и тем поставил сына перед фактом. Но уверенности в том, что в таком случае Герман все-таки поедет, тоже не было.

А, может, все это к лучшему? — размышлял Василий Кирикович. — По крайней мере потом можно будет подчеркнуть: задержался он в Лахте не из-за того, что Герман принципиально отказался ехать, а из-за болезни отца, только из-за болезни!..

Такой ход показался Василию Кириковичу вполне приемлемым, чтобы выйти из создавшегося положения без каких-либо моральных потерь. И хотя в мыслях он уже видел себя в желанной тишине и мирном уюте своей квартиры, ему ничего не оставалось делать, как смириться с вынужденной задержкой еще на несколько дней...

По расчетам Германа, Катя должна была возвратиться не позднее пяти вечера. Чтобы не торчать возле дома на глазах отца, он сразу же после обеда спустился к озеру, обогнул по мелководью деревню, перешел вброд ручей и за горой Кюндл-мяги вышел на Саргинскую дорогу.

Кажется, еще никогда так медленно не тянулось время. Герман побродил по дороге, потом полежал в траве, снова побродил и снова лег, и вроде бы даже вздремнул, но когда взглянул на часы, было еще только четыре.