Анатолий Петухов - Люди суземья

Катя не имела ни малейшего представления о той жизни, о которой говорил Герман, но чувствовала: в душе его действительно происходит какая-то перемена, непонятная ей, но, видимо, очень сложная и серьезная. Она спросила:

— А ты не советовался с отцом? Или с матерью...

— О чем?

— Да вот обо всем этом, что мне сказал. И вообще, как дальше быть...

Наивная! Если бы она хоть чуточку знала его отца и мать! Если бы она знала их высокомерную концепцию «лестницы жизни», той лестницы, по ступенькам которой они методично карабкались, не гнушаясь решительно ничем! Если б она знала, как они, утвердившись на воображаемой верхней ступени, тащат туда его сестру Светлану!.. И дотащат — она не особо упирается, и у них еще хватит сил. У них хватило бы сил втащить в свое «высшее общество», в «элиту», и его, Германа...

Если бы Катя знала все это, если бы она только представила, какая пропасть разверзается между ним и родителями, она бы никогда не стала спрашивать, советовался ли он с отцом и матерью. И вместо ответа он сказал:

— Ты, конечно, была лучшего мнения обо мне.

— Не надо так говорить. И давай пойдем на берег, а то здесь комары кусают...

Как ни странно, но этот парень, сказавший столько плохого о себе, стал ей ближе. Хотелось сказать ему что-то ласковое, нежное, хотелось успокоить его, заверить, что все уладится, что все будет хорошо. Живут же люди и без большого спорта и без институтов; и специальность приобрести еще не поздно — она ведь тоже не имеет специальности. У человека в семнадцать лет вся жизнь впереди! Но она не знала, как лучше сказать все это и надо ли говорить, ведь Герман и сам это понимает не хуже ее.

Они подошли к озеру. Таяла вечерняя заря. Одна за другой вспыхивали звезды. Быстро темнело. Где-то за озером изредка подавали голос дикие гуси. Их отрывистые гортанные звуки вносили в тишину августовского вечера особенное умиротворенное спокойствие, какое бывает где-то на грани между уходящим хлопотливым днем и наступающей ночью.

— Ты, по-моему, наговорил на себя лишнего, — мягко сказала Катя. — Ведь не все же у тебя так плохо. Было, наверно, много и хорошего?.. Расскажи что-нибудь хорошее!

Никто и никогда не просил Германа рассказать о себе. Тот узкий круг друзей, в котором он вращался последний год, складывался стихийно, сам собой, по неписаному закону: иметь элита-предков, экстра-одежду, ультраманеры; уметь весело развлекаться, не жалеть денег. Ничто иное, в том числе и прошлые знакомства и привязанности, никого не интересовали, а настоящее каждого было у всех на виду. Но как разделить и как понять, что в той жизни хорошее, а что плохое?

— Ты почему молчишь? — она смотрела ему в глаза, будто хотела проникнуть в его мысли, узнать, о чем он думает. — Разве у тебя не было ничего хорошего?

— Пожалуй, не было, — глухо произнес Герман.

В самом деле, не будешь же рассказывать о шумных вечеринках, о парковых и ресторанных приключениях, о пошленьком увлечении Розалией. Раньше все это казалось интересным и захватывающим, не жизнь — сплошное удовольствие, а теперь... На мгновение он представил себя рядом с Розалией, накрашенной, капризной и фривольной до непристойности, и его аж передернуло. — Все, что мне казалось хорошо, на самом деле было просто глупо. И по́шло. Мне нечего тебе рассказать...

— Раз нечего, значит, и не надо, — охотно согласилась она. — И давай не будем больше вспоминать старое. Ладно?

— Давай не будем, — вздохнул Герман.

На озере заплакала гагара. Голос птицы, очень похожий на человеческий, был тосклив и тягуч, со стонами и жуткими вскриками. Герман вздрогнул.

— Это гагара, — Катя прислонилась к Герману плечом. — У нас говорят: гагара плачет — горе сулит.

— Ты веришь в приметы?

— Иногда верю, иногда — нет. А ты?

— Я их не знаю. Кроме черной кошки.

— А у нас много примет! У Петьки целая тетрадь записана. На погоду так есть очень правильные, а на людей — что-то не верится.

— А на людей — какие?

— Разные. Такая есть примета: когда молодые идут К венцу и жених споткнется на левую ногу, то он рано умрет, а если на правую, то разведется с женой... Ну, это старинная, теперь к венцу не ходят. Или еще: который парень носит шапку на глазах, тот будет изменять, а который на затылке — пьяницей станет... А ты как носишь шапку? — она взглянула ему в лицо.

— Я?.. Всяко носил. Теперь знать буду.

Катя засмеялась.

Он ощущал ладонью тепло ее упругой плотной руки, которое, казалось, проникало до самого сердца, волновало и успокаивало одновременно. И он бережно прижимал ее руку к себе, будто хотел как можно больше вобрать в себя этого тепла...

Они возвратились в деревню, когда было совсем темно. Под березами Катя остановилась.

— Все. Пришли. Вот мой дом... А твой дом далеко, далеко! Так далеко, что никакая ниточка туда не дотянется — перервется...

— Когда мы встретимся снова?

— А когда бы ты хотел? — в голосе легкое лукавство.

— Сегодня.

— Ого!..

— Конечно. Побродили бы с тобой до самого утра! Давай? И вместе посмотрим, как будет вставать солнце.

— Ты хочешь, чтобы я неспавшая ехала в Саргу? А если я усну в седле и упаду с лошади?

— Нет. Я хочу, чтобы ты вообще туда не ездила.

— Ехать надо... Ну что же, тогда до завтра?..

Было темно, и он не видел ее лица, но уловил в голосе грусть и сделал робкое движение рукой — хотел обнять ее за плечи, но Катя слегка отстранилась.

— Когда я вернусь, ты опять приходи сюда, к березам. Через часок. Хорошо? — и осторожно высвободила свою руку из его невольно разжавшихся пальцев...

В избе было душно. Василий Кирикович сидел на лавке в той же позе со скрещенными на груди руками, будто и не вставал с места.

— И хочется тебе в такой духоте сидеть! — сказал Герман и распахнул окно.

— Комары налетят, — Василий Кирикович поднялся, вывернул у лампы фитиль, чтобы было светлей, и снял со стола полотенце, которым был накрыт ужин. — Давай-ка перекусим маленько!

— Не хочу.

— Но ты же ничего не ел вечером! Коньячку выпьем. С морошкой. Наверно, это бесподобно!.. — он достал из чемодана последнюю бутылку «Плиски», принес из сеней тарелку морошки. — Отличная ягода! И как ты столько набрал? Адское терпение надо...

Туфли и носки были мокрыми от росы, и Герман положил их на шесток, на поленья. Отец заметил это.

— Ты промочил ноги?! — и решительно открыл коньяк. — Разве можно так рисковать здоровьем? Давай-ка выпей, а то простудишься.

— Не хочу.

— Не иначе ты опять заболел! — упавшим голосом сказал отец.

— Тебе с первого дня, как мы сюда приехали, мерещатся всякие болезни.

— Может быть. Но в этом виновато твое легкомысленное поведение.

— Интересно. А каким бы ты хотел видеть мое поведение? Чтобы я круглые сутки сидел в четырех стенах или прогуливался с тобой по зеленой травке? Триста метров от дома и триста — обратно...