Анатолий Петухов - Люди суземья

— Ну, дедко!..

— А чего же? Безобидная птица, веселая, к человеку привычная... А мне невеликий труд. Во всех домиках жили. То-то гаму было!.. Теперь-то уже разлетелися.

Степан неторопливо, с толком показывал Михаилу свое подворье.

Жил он крепко, с крестьянским размахом, во всем чувствовалась рука хозяина, умелая и неленивая. Усадьба обнесена еловым частоколом — чтобы куры не пакостили в картошке да на грядках, возле дома — глубокий погреб с ледником, колодец — с плотной крышкой и нескрипучим и нерасшатанным воротом; за сараем, вдоль стены — штабель кирпича, в некотором отдалении — зароды сена, покрытые пластинами еловой коры, такими же пластинами укрыты длинные поленницы дров; под черемухами — столик и широкая скамья («тут мы со старухой иногда чай пьем!»); половина сарая, дальняя от избы, до крыши набита сеном, а в ближней половине, на гладких жердях — рыболовные снасти и всякая всячина; тут же, у окошка — большой верстак и полный набор столярного и слесарного инструмента.

Степан водил Михаила по усадьбе, рассказывал, каким нелегким трудом все это накапливалось и создавалось, и в мыслях ступень за ступенью как бы повторял свой жизненный путь, будто подводил итог и оценку: а так ли жил, все ли сделал, что можно было сделать за те долгие годы, что остались позади?..

Шестнадцатилетней девчонкой привел он Наталью ненастной осенней ночью в родительский дом. Осветил отец лучиной румяное лицо отчаянной девки; которая тайком рискнула бежать с парнем из своего дома, обошел ее кругом, оглядел с ног до головы и сказал всего четыре слова: живи, с богом, веди хозяйство!.. Даже не спросил, откуда, чья, какого роду.

Так без родительского благословения, без венчания и свадьбы, без подарков и приданого стала Наталья женой Степана — единственного сына в семье Тимофея Кагачева. Впрочем, и семьи-то в ту пору уже не было: жена Тимофея год как в земле лежала, а дочки — четверо — были выданы замуж.

Они, эти дочки, начисто разорили отцовское хозяйство: в три года четыре свадьбы! Вот и рад был Тимофей, что сын привел самоходку.

Подорвавший здоровье в солдатах, Тимофей всего три года прожил после женитьбы сына. Отходил он легко, радуясь, что невестка родила двух парней. Раз будут в доме мужики, думал он, рано или поздно Степан выправит житье. И с мыслью, что судьба сына окажется счастливее, тихо скончался.

Вскоре после смерти отца и начал Степан строить этот дом. Он рассчитывал в будущем не отделять сыновей, чтобы вести с ними единое хозяйство, и потому дом затеял рубить огромный — с высоким подклетом, из двух пятистенков под общей крышей и с едиными сенями.

Строился трудно, без мала десять лет, и только въехал в новые хоромы со своим разросшимся семейством — началась коллективизация.

Убоявшись раскулачивания, хоть и числился в середняках и имел всего одну лошадь и две коровы, Степан отказался от мысли довести строительство до конца. Лес, заготовленный на двор с конюшней, хлевом и сараем, вместе с лошадью и коровой сдал в колхоз, а подклет одного пятистенка превратил в хлев...

Только один из пятерых сыновей успел жениться до войны, но и он не оставил ни внука, ни внучки. Не пригодившийся для жилья пятистенок постепенно превратился в сарай.

Все сыновья пали в войну, а дочери вместе с вдовой невесткой ушли из родительского дома. Тогда Степан заделал внутреннюю дверь жилого пятистенка и занял одну половину, а точнее — уже четверть всей избы. Холодная половина стала просторной светлой кладовой. Здесь хранились мука, соль, сахар и чай, сухая рыба и прочие малопортящиеся продукты, запасы которых поразили Михаила своим обилием.

— Случись что — захвораем или еще какая беда, — два года жить можно, не охнуть! — сказал Степан. — А хламу всякого не держу. Что негодное, отслужило — в расход, чтобы под ногами не путалось...

Степан мог бы и не говорить этого: Михаил сам видел, что даже в отличие от отцовского дома, который он считал чуть ли образцовым для крестьянской семьи, здесь не было абсолютно ничего, что вызывало бы сомнение в своей полезности и необходимости для жизни.

— С умом живешь. И богато. Вижу, — сказал он: — Только не могу я понять, почему ким-ярские-то старики, те же Тимошкины в Лахте, до ручки дожили? А ведь им еще и мы помогаем.

Степан провел ладонью по лысине.

— У них души надорваны, — вздохнув, сказал он. — Без опоры живут.

— Но ведь вы-то тоже вдвоем живете!

— Не в том, Мишка, дело. Когда наши, сарь-ярские в Каскь-оя надумали переселяться, кого я мог ждать? Никого, раз уж сыновей в живых нету. А к нам зять с младшей дочкой из Мариуполя — хлоп! Не оставим одних и все тут. Старшая дочка телеграмму шлет — ждите, едем. Мы со старухой ответ отбиваем: в гости — приезжайте, рады будем, а за нами — с места не тряхнемся. От средней, правда, ничего не было — она за военным замужем и в ту пору где-то за границей жила. А подумай сам, куда нам ехать в этот Мариуполь либо в Сык...тык... — прости господи, и сказать не знаю как!

— В Сыктывкар?

— Во-во! В этот Сыктывкар. Зачем? Дом справный, корова, огород хороший. А на душе-то, Мишка, — праздник! Опора в жизни сразу обозначилась: случись, не заможем одни жить, дочки нас к себе возьмут. Так мы с ними и уговорились. Ну, а как вдвоем-то со старухой остались, тут, брат, на печке лежать некогда. Умом смекай — руками делай, раз уж сам себе и царь, и бог, и работник... А ваши-то старики, хоть Кирика да Акулину возьми, хоть Оксю да Феклу, — сыновей ждали, на них надеялись. И обманулися. Вот и не стало у них опоры в жизни, надорвались души, и руки опустились. Раз уж сыновьям не нужны, чего жить?..

Возле дома взапуски, наскакивая друг на друга, кувыркаясь и восторженно взлаивая, забыв обо всем на свете, даже о своих хозяевах, носились взад-вперед Туйко и рыженькая гладкая лаечка Сайма.

— И собакам-то вместе любо, а что уж о людях говорить? — вздохнул Степан. — Эк варзаются!..

Прошли в палисадник, сели на широкую скамью под тенистыми черемухами, закурили. Тотчас появилась Наталья, — на круглом подносе она принесла хлеб, бутылку водки, тарелку мелких соленых рыжиков и три маленькие рюмочки. Она хозяйственно разложила все это на столе, села рядом с мужем.

— Ну вот, Мишка, теперь ты сам видел — у нас все есть, — сказал Степан без хвастовства. — А чего нету — сделать можно либо достать: уменья и денег хватит. Но как подумаем иногда с Наташкой, что все это добро после нас прахом пойдет, на съедение мышам да червякам останется, — душа стынет. Хоть помирай, хоть к дочкам поезжай, когда силушки-то не станет, все едино — бросать!..

Степан умолк, наполнил рюмки, пододвинул Михаилу тарелку с рыжиками.

— Давай-ко выпьем! Да закуси рыжичком. Ещё прошлогодние, а по вкусу будто нонешние. Зимой — в погребе, летом — в леднике, вот и сохранилися... Ну, за твое здоровье, Мишка! — старик чокнулся с Михаилом, с женой, похрустел плотным еловичком и продолжал: — Когда ты сказал мне, что вольный, что думушка у тебя есть в родном краю остаться, поверишь ли, Мишка, душа запела! Ты нам с Наташкой на десять годов силы прибавил. Опора на дочек и зятевей — хорошо, жить пособляет, да только помирать-то в чужие края ехать — нож в горло. А останешься здесь — вся наша опора на тебя. Дом и все хозяйство, все, что есть у нас — твое! Живи. Женишься — ребятишек твоих, как родных внуков, пестовать будем. А час наш придет — помрем со спокойной душенькой, как батько мой помер. Знать будем, что косточки наши в родимую земельку лягут и заместо нас ты жить остаешься и себе смену ростишь.