Анатолий Петухов - Люди суземья

Наталья молча, в полном согласии со стариком, кивала головой, а в мыслях молилась: «Господи! Вразуми парня, не дай передумать здесь остаться, пошли напоследок счастье малых детушек на руках покачать!..»

По тихой деревне бродили не спеша. Босиком.

— Не бойся, у нас ногу стеклом или железякой не наколешь — чистая улица! — предупредил Степан.

Улица и в самом деле была чиста. Слишком чиста. Нигде ни единого пряслышка старых изгородей — от них и следа не осталось, ни гнилых бревен, ни сорванных с крыш тесин, ни железного лома. Даже колодцы и те прикрыты прочно сбитыми из плах щитами — ходи хоть темной ночью, не провалишься.

Без привычных глазу следов запустенья деревня оставляла странное впечатление, будто когда-то пришли сюда люди, понастроили изб, понакопали колодцев, но жить здесь не захотели. А деревня осталась. И вот стоит она, безмолвная и необжитая, много-много лет, и уже бревна потемнели и потрескались, а на крышах бархатно зазеленел мошок...

— Канители же много вот так мертвую деревню содержать! — сказал Михаил.

— Много, — согласился Степан. — Этим я от тоски спасаюсь, когда другого дела нету. Хожу по деревне, на дома гляжу, вспоминаю, когда и как их ставили, кто в них жил и как жил. Увижу — тесина в траве лежит, с крыши упала, значит, непорядок! Хозяин эту тесину прибрал бы, на крышу поднял, а я — на дрова. И опять чисто... Первые-то годы много всякого добра находилось — топоры, лопаты, сохи, зыбки, чугуны — господи, сколько чего было! Ходим мы с Наташкой и собираем исподволь, вспоминаем, чья это была вещь и кому она служила, кто в этой зыбке качался, а кто той сохой землю пахал. Другой раз и поспорим. А все интереснее жить... Теперь уж давно, кроме тесин да бревен, ничего на найдешь.

— Куда же вы все это добро спрятали? В колодцы, что ли?

— Зачем в колодцы? Колодцы еще пригодиться могут. Они долго живут, колодцы-то. Через полсотни годов приди, и то от них хороший след будет, не надо искать, где копать. Колодцы беречь надо. А мусор всякий мы в силосную яму у скотного двора валили. Яма таковская, перед самым переселением под кукурузный силос была вырыта. Вот мы эту яму почти доверху всякого добра накидали. И теперь еще, когда дом на дрова катаем, все, что гореть не может и срок отжило, в яму носим.

— В этих домах все отжило свой век, — грустно сказал Михаил. — И дома отжили.

— Не скажи! Пойдем-ко в Антипкины хоромы, дак покажу, чего мы собрали.

Они прошли на край деревни, и там Михаил увидел почти новую избу. Все окна, кроме одного, были заколочены, и на дверях висел замок — на других избах замков не было.

— Антипка-то поставил дом да всего два года и пожил в нем — слиянье подоспело. Как он тогда горевал! Вгорячах-то хотел спалить избу, да народ не допустил. Тогда он повесил замок и ключ мне дал. Возьми, говорит, и переходи сюда жить, все равно, говорит, пропадет. Я ему, чтобы успокоить, пообещал. А зачем мне его изба, если свой дом еще сто годов стоять может?

Степан открыл дверь, и Михаил увидел, что сени заставлены хозяйственным инвентарем — тяпками, косами, граблями, коромыслами, пилами, топорами, лопатами. Тут же, на жерди, укрепленной от стены до стены, висели берестяные кошели, туеса, корзины.

— Не только в своей, а и в других деревнях собирали, — пояснил Степан. — И все справное. Любую вещь возьми, чуток подправь, и можно работать. А береста, она и в земле не гниет. Чего ей сделается?

Изба тоже оказалась заполненной. При слабом свете, проникавшем сюда в единственное незаколоченное окно, можно было разглядеть кросна, скамьи и деревянные диваны, бочки, кадушки, ведра, плиты и вьюшки к печкам, ухваты, кочерги, сковородники.

— Тоже справное. Худого не собирали.

— Ну а зачем? Зачем все это? Кому понадобится? — с самому непонятной тоской и раздражением спросил Михаил.

— Э, парень!.. Жизнь — она мудреная. Люди избы открытыми оставили да еще наказали: пали, Степка, уничтожай, чтобы вспомнить нечего было — обратно пути не будет!.. А кто знает, как жизнь-то повернет? А ежели кому обратный путь выпадет? Вдруг на пустом месте житье начинать придется, как в старопрежние времена? Тогда, парень, каждая эта вещь, ежели к той поре ржа да шашель ее не источат, пригодится... И пусть я помру здесь один-одинешенек, а и перед смертью своей верить буду: придут сюда люди, будет еще жизнь на берегах Сарь-ярь!

— Верь, дедо, верь‚ — вздохнул Михаил. — Я тоже хочу верить, — и подумал о том, что в Ким-ярь люди закрыли свои дома замками: видно, втайне надеялись, а вдруг выпадет обратная дорога?

...Вечером перед заходом солнца сидели на берегу озера и смотрели, как молодые чайки, неловкие грязно-серые птицы, охотились за мелкой рыбешкой, косяк которой подошел на песчаную-отмель. Суетливо, махая длинными крыльями, молодяжки бестолково кружились, сшибались друг с другом, пронзительно галдели, шумно шлепались в воду и на лету, давясь, заглатывали добычу. Вперемешку с молодыми охотились и старые белогрудые птицы. Без криков и суеты они то и дело падали в воду, сложив сизые крылья, падали аккуратно, почти без всплеска...

Ничто, кроме гомона чаек, не нарушало вечернюю тишину. Синел, погруженный в дрему, заозерный берег, застыли, отражаясь в воде, зеленые острова, золотился освещенными соснами мыс Бабья Нога.

Прибежали собаки — мокрые, с высунутыми языками. Туйко ткнулся влажным носом в колени Михаила, вильнул хвостом, заглянул в глаза. Михаил погладил его по лобастой голове и мягко оттолкнул: дескать, иди, гуляй, сколько влезет, не до тебя!

— Ты у своих, сарь-ярских, в Каскь-оя не бывал? — спросил Михаил.

— Не бывал.

— Что так? Или неинтересно посмотреть, как живут?

— Посмотреть-то интересно, да зачем тревожить? Это все одно, что свежий шрам ножиком ковырять.

Михаил вспомнил ким-ярских стариков, с которыми встречался в Хийм-ярь, и почувствовал, что Степан прав.

— А я в Хийм-ярь все-таки съездил.

— Ну и как они? Поди, глядят на Онего, а видят Ким-ярь?

— Старики, пожалуй, вправду так... А кто помоложе... Одни осели, семьями обзавелись, а другие подались в город. Много таких, которые теперь в городе...

— Так, так... Теперь в городах-то, как я смыслю, половина народу беглого, из деревень. Стронула жизнь людей со своих мест, перервала корни, вот они и ищут, где получше да полегче прожить можно... — Степан помолчал. — Только ведь и люди-то разные по своей породе, как, скажем, деревья. Взять иву. Сломи прутышек да ткни в любое место, чтобы земля посырее, — и приживется. А попробуй елку? С корнями выкопаешь, посадишь честь честью, и то не каждая пристанет. Разная порода.

— Может, и так... Но вот скажи: буду я лесником, семью заведу, приживусь здесь. А дальше-то что?

— Дальше? — Степан соображал, как ответить. — Трудно загадывать. Куда время повернет. Может, то будет, что со мной стало. Пустишь ребят по свету летать, а сам станешь доживать здесь срок, который судьбой отпущен. А может, наоборот: ты корни пустишь, потом еще кто-то вернется, а там еще... Ведь в прежние-то времена наш народ — чухари по-старому — смертно с землей связаны были. Как ни трудно жилось, а за землю держались. Старики сказывали, один-разъединственный мужик из всей волости в городе-то жил. А теперь время другое, народ переменился, все грамотные. Им не до земли. Есть, что и совсем без корней живут, как вот этот камень, — старик потрогал голой пяткой небольшой валун. — Его стронуть легко. Гляди! — он чуть подтолкнул камень, и тот покатился вниз. — Вишь, катится, ловкое место ищет...