Анатолий Петухов - Люди суземья

— Да мне ведь чего? Мне не тяжело, схожу...

Сон Василия Кириковича был настолько глубок, что его не потревожило торопливое шарканье резиновых сапог в высокой траве.

Акулина, меньше всего ожидавшая встретить сына в таком не подходящем для уженья месте — берег здесь был особенно низок, — едва не вскрикнула, когда увидела Василия Кириковича лежащим.

— Господи, что же это такое? — беззвучно прошептала она и впилась глазами в румяное лицо сына.

Ровное, с легким сопеньем дыхание, срывавшееся с полураскрытых твердых губ, мгновенно успокоило старуху, и она с умилением, на которое способны только матери, склонилась над сыном, чтобы хорошенько рассмотреть его лицо в такой близости.

Ничто не ускользнуло от ее взгляда — ни единичные седые волосинки на висках, ни чуть приметные морщинки под глазами, ни даже крохотный шрамик над правой бровью — метка озорного детства.

Но чем дальше смотрела Акулина на это лицо, тем меньше находила в нем того, что свято хранила в сердце и в памяти.

Глубокая лысина сделала лоб Василия Кириковича неузнаваемо высоким и покатым; то ли от полноты лица или еще от чего, но брови как бы раздвинулись и приподнялись внешними концами; прямей и тоньше стал нос. И уж совсем чужими выглядели губы. Раньше они были вздутыми и аккуратными — бантиком, как у девушки, теперь же стали прямыми и тонкими с опущенными книзу углами, отчего рот казался большим и немного брезгливым.

Эти перемены и еще что-то неуловимое, что именно, Акулина не могла понять, придавали лицу Василия Кириковича пугающе чужое выражение. Она невольно подумала: вот сейчас сын проснется и будет раздражен тем, что она своим приходом помешала его отдыху. И мать осторожно ступила шаг назад, положила узелок в траву возле сына и тихо-тихо удалилась, унося в сердце смутную тревогу.

Герман знал, что отец, как только возвратится с рыбалки, будет его искать, чтобы сообщить свое решение об отъезде. Но уехать теперь? Это немыслимо! И, чтобы оттянуть неприятный разговор, Герман ушел к озеру и расположился загорать в ложбинке, где его невозможно было увидеть ни от дома, ни с берега напротив деревни. Но Василий Кирикович и здесь отыскал его.

— Вот ты где устроился! — воскликнул он подчеркнуто веселым голосом. — Недурно, очень недурно. Только не перегрейся.

Герман привстал на локте и, не скрывая разочарования, сказал:

— А я-то надеялся отдохнуть!.. Думал, ты до вечера проловишь рыбешку.

Василий Кирикович опустился на траву, обхватил руками колени, но сидеть так после обеда было тяжело, и он прилег возле сына, подперев рукой голову.

— Я пришел поговорить с тобой...

— Так спешно? Мог бы обождать и до вечера.

— Я прошу тебя быть серьезным.

— А мне что-то спать хочется, — Герман лег и закрыл глаза. — Убродился за морошкой. Ты думаешь, легко ходить по болоту?

— Знаю, нелегко. И, пожалуйста, лежи. Только выслушай меня внимательно. Видишь ли, в чем дело... Как ни горько, но я действительно во многом ошибся, когда собирался сюда ехать. Все получилось не так, как бы хотелось, как думалось там, дома. — Василий Кирикович смотрел на сына и чувствовал, что слова не доходят до него, будто ложатся сверху на это уже тронутое загаром лицо с темным пушком над верхней губой. А ему было очень важно, чтобы сын серьезно отнесся к разговору, чтобы понял его, почувствовал его состояние. Он продолжал: — Я понимаю, что тебе здесь нравится. И это хорошо. Но, беда в том, что сам я день ото дня чувствую себя все хуже. На душе неспокойно, нервы стали пошаливать, да и сердце...

— А ты не расстраивайся по всяким пустякам, составь режим, чередуй покой с активным отдыхом, и все придет в норму.

— Мне, Гера, не до шуток, — вздохнул Василий Кирикович. — У меня получается не отдых, а черт знает что.

Герман открыл глаза, посмотрел на отца.

— Чего же ты от меня хочешь? Чем я тебе могу помочь?

— Я хочу одного: чтобы ты понял меня — нам надо уехать.

— Н-да... Не ново. Вчера ты хотел уехать потому, что здешняя среда, как ты выразился, действует на меня разлагающе, сегодня ссылаешься на нервы и сердце. А по-моему, дело совсем в другом. Ты бы поменьше о себе думал, а побольше — о людях, о дедушке, бабушке, о симпатичном старичке Митрии...

— При чем тут какой-то старик! — вспылил Василий Кирикович. — Мне до него нет дела. Меня собственное здоровье тревожит...

— Вот, вот! И я о том же. Ты не умеешь уважать простых смертных. На работе тебе за это перепадало, и здесь — кризис.

— Но пойми, я не могу рисковать собой!

— Не рискуй. Поезжай. А я останусь. Вот и вопрос исчерпан.

— Но это невозможно!

— Почему? — Герман удивленно поднял брови. — Или ты не считаешь меня достаточно взрослым для такой самостоятельности?

Битый час уговаривал Василий Кирикович сына покинуть Лахту, «пока не случилось ничего страшного», но так и не смог добиться его согласия на отъезд...

Еще не стихли шаги Василия Кириковича, а Герман уже не помнил ни об отце, ни о разговоре с ним. Катя — только одна она занимала его мысли и воображение. Он сомкнул веки и, словно по волшебству, сразу увидел ее лицо, смуглое и нежное, и глаза — глубокие, как небо, доверчивые и пугливые, откровенные и ласковые.

«Красота человека — в красоте его души», — вспомнилось банальное, многократно слышанное и вызывающее лишь снисходительную улыбку. Но теперь Герман верил в это.

Последний раз Михаил был в Сарь-ярь пять лет назад. Он ожидал увидеть такую же запустелую, как Лахта, деревню с полуразрушенными избами и был немало удивлен тем, что сарьярские дома сохранились на редкость хорошо. Когда он сказал об этом Степану, тот усмехнулся.

— А ты не примечаешь, что домов-то стало меньше?

Михаил пожал плечами.

— Я ими избу топлю, — пояснил старик. — Как народ уехал, так я ни полешка из лесу не привез. Которая хоромина провалилась или уже еле держится, я ее разрою — и на дрова. Мне хорошо, и вид не портит. И свету в деревне больше.

— Разве так... можно? — спросил Михаил. — Ведь у каждого дома есть хозяин.

— Есть... Они сами, когда уезжали, мне так посоветовали. Говорят, когда знать будем, что избы своей тут нету, то и тосковать меньше станем. Вот я и палю... Моркотно только с печками. Так оставить — смотреть на них тошно, вот и разбираю по кирпичику. На задворье целый штабель скопился, хоть дом кирпичный клади!..

Изба Степана — опушенная [18] Обшитая тесом. (Примеч. автора.) , с большими окнами — стояла как новенькая. Перед фасадом в густых черемухах белели скворечни.

— Сам, что ли, делал? — удивился Михаил.

— А кто же! По весне вышел раз на улицу, а они так заливаются, так чивыркают!.. Слушал я, слушал, и будто палкой в лоб: скворчики в родимые края прилетели, а жить-то им где? Все старые скворечни в деревне пообвалились да сгнили. Вот и сколотил. Четыре штуки.