Анатолий Петухов - Люди суземья

И конечно же не случайно в ильин день она надела свою любимую розовую кофточку и черную, шитую по заказу юбку. Это был не самый дорогой, но самый лучший ее наряд. В нем Катя всегда чувствовала себя как-то особенно легко и свободно: ведь всегда приятно сознавать, что ты мила и красива, что в тебе все хорошо — от прически до изящных, по ноге туфель, и красива не для себя — для людей. А на этот раз ей было просто необходимо выглядеть красивой, причем не для всех или кого-то неопределенного, а лишь для одного человека — Германа.

Да, она готовилась к этому дню, чувствовала, что он будет очень важным в ее жизни. В свои семнадцать с небольшим лет она по сути дела ни с кем по-настоящему не дружила и, конечно же, еще не знала любви. И она мечтала о большой чистой дружбе, о какой пишут в книгах, о дружбе, не знающей никаких преград и расстояний, непреходящей и верной, из которой вырастает большая любовь. В тайных девичьих надеждах и думах день этот мог стать началом такой дружбы. И все было очень хорошо. Когда вдвоем шли по Сохтинской дороге, она радовалась, что впереди еще будет вечер, целый вечер! А потом можно будет встретиться и завтра, и послезавтра... И вдруг этот разговор о девчонке...

Сейчас, перебрав в памяти все, что было связано с Германом, Катя почувствовала, что вчерашнее решение — не встречаться — было все-таки слишком поспешным. Ведь если бы он сказал, что ни с кем не дружил и что в городе у него нет никакой девчонки, она бы поверила, и неприятности не случилось бы. Другой парень на его месте так и поступил бы — соврал бы и все. А он обманывать не стал. Сама видела — неприятно ему было говорить, но он все же сказал правду. Тогда за что на него обижаться? За то, что гулял с девчонкой? Но ведь все парни гуляют. Кого-то уже любил? Да неправда это! Не было у него никакой любви. Когда любят, на других девчонок не заглядываются.

Эти доводы показались Кате настолько убедительными, что она пожалела, зачем так резко обошлась с Германом, зачем оттолкнула его от себя, ни в чем не разобравшись. Она опять стала вспоминать те короткие случайные встречи с Германом и все больше находила в нем хорошего. Другие парни, тот же Володька Сириков, только улыбнись им, уже распускают руки, а то и лезут целоваться и будто даже гордятся своим нахальством. А он и руку-то берет осторожно, ласково, будто боится обидеть, и смотрит в глаза открыто и честно; ни одной усмешки, ни одного пошлого намека. Да если бы не хотел по-серьезному дружить, разве бы так вел себя?

Вечером, когда Петька сказал, что и Германа пригласил в компанию за морошкой, Катя расстроилась: если не встречаться, то и за ягодами вместе ходить ни к чему. Теперь же она с облегчением подумала, что это будет весьма кстати. Если намерения Германа чисты и серьезны, все можно исправить!

Окончательно успокоившись, Катя повернулась на бок, лицом к Люське, бережно обняла сестренку и закрыла глаза: захотелось скорей уснуть, чтобы незаметно прошли эти долгие часы — ведь за морошкой они отправятся еще не скоро, пока Люська и Колька не выспятся досыта...

Вопреки ожиданиям Германа отец в это утро был в отличном расположении духа. Умываясь, фыркал и крякал от удовольствия, а перед завтраком прохаживался на избе и мурлыкал нечто напоминающее «Варшавянку». Зато Герман насторожился: такая смена настроения у отца означала, что он принял какое-то важное решение. А решение могло быть одно — уехать.

Когда Герман сказал, что собирается с маркеловскими ребятами за морошкой, Василий Кирикович воскликнул:

— Вот и великоленно! Я тоже с вами. Чудесная ягода — морошка.

— Пардон! Ты останешься дома.

— Позволь!..

— Нечего позволять. Или хочешь испортить компанию?.. Ты бы лучше ремонтом дома занялся. Обещал же!..

— Дом — даром, — махнул рукой старик и робко глянул на сына. — А вот сетки бы надо поставить. Глядишь, сколь-нибудь рыбешки попало бы...

— Вот видишь, и тебе дело нашлось! — и Герман поспешил выскользнуть из дому.

— Но я никогда не ставил сетей!

— А ежели вместе? Ты только греби, дак я спущу.

— Сиди-ко — спустишь! — возразила Акулина. — Падешь еще с лодки-то... Я буде попробую.

— Нет, сетки — не то! — вздохнул Василий Кирикович. — Неинтересно. — Лучше уж с удочкой посидеть, — и он внимательно посмотрел на свою ладонь. Будто хотел убедиться, что рука действительно зажила. — Я, пожалуй, сейчас пройдусь по бережку, подыщу местечко, а ты, — он обернулся к матери, — накопай червячков.

— Удочкой-то на здешнем береге мало что достанешь, — сказал Савельевич. — Сетками надежнее...

— Достану — не достану, дело не в рыбе.

— Ну, ежели так, поди, поудь...

Савельевичу казалось, что дело именно в рыбе. Зачем брать ее у Маркеловых, если есть свои сети? Но он ничего не сказал; сын приехал отдыхать, так пускай делает, что хочет.

Видел ли Митрий, что Василий Кирикович спустился на берег, а Акулина с лопатой в руках отправилась на задворки, или так совпало, но он появился на пороге дома Тимошкиных в тот момент, когда Кирик одиноко сидел в переднем углу.

— Молодяжки — за морошкой, а нам догуливать надо! — весело сказал Митрий и выложил из кармана на стол четвертинку.

— Какое догуливать? Ничего неохота...

— Хозяйка-то у тебя куда ушла?

— Червяков копать. Василью.

— Ну! А сам-то чего, не умеет?

— Сам место пошел глядеть. Поудить хочет.

— На нашем-то береге? Да тут отродясь никто удочкой не лавливал. Берег-то мелкой!

— Говорил я... Да ежели охота, дак пускай... Тоскливо у меня, Софронович, на душе. Ой как тоскливо!

— Понимаю, Савельич, понимаю! — Митрий сам взял из шкапа стаканы да початый рыбник, сел. — Давай-ко лучше поправим головы. Болит голова-то?

— Голова — даром. Душа болит... Не понимаю я его, Софронович. Вроде бы мужик, а голова с руками не в ладах. Говорит одно, а делает другое. Чего неможно — сулит, а вот сетки бы дозарезу поставить надо — говорит, интересу нету... А нам уж стыдно вашу-то рыбу есть!

— Ну, это брось. Рыба в сетки идет хорошо, не жалко.

— Дак ведь лишней-то нету! Эдакая семья... И нам бы свою варить лучше. Своя так своя... Внук и тот с нами нет-нет да поговорит, душевно так, поспрашивает чего, папиросками меня угощает. А Василий будто чужой — и разговору о житье не заводит. Как жили, как жить будем, хоть бы спросил!.. Вот и дров нету на зиму...

— Без дров не живали. Иванко привезет. — Митрий открыл четвертинку, разлил водку.

— Опять Иванко! А свой-то чего?

— Не умеешь ты с ним говорить, вот что. Не хватает ума топор взять, дак ты ему сам дай топор-то. Дай и скажи: хватит, погулял, пора и честь знать!

— Ой что ты, Софронович, обидится!

— Пускай. А ты — стребуй. Ты его выкормил, выучил, пусть и он об отце-матери позаботится...