Анатолий Петухов - Люди суземья

— Кидай, парень, землю. Помаленьку кидай, выбирай, которая помягче.

Желтый песок дробно застучал о еловые доски, и каждая брошенная лопатой горсть эхом отзывалась в душе Германа. Потом стали кидать землю Михаил, Степан и Иван Маркелов...

Яма быстро заполнилась землей, и скоро на месте ее образовался желтый продолговатый холмик. Когда Степан воткнул в этот холмик сухой березовый кол, Герману стало как-то неловко, даже обидно: зачем кол, крест бы хоть поставили или ничего... Митрий заметил неудовольствие Германа и тихо сказал:

— Так у нас принято. Пока колышек постоит, а в сорочины крест поставим. До сорочин крестов не ставят...

Нюра расстелила на могиле вышитое полотенце, поставила бутылку водки, полдюжины стаканчиков-стопочек да тарелку с разрезанным рыбным пирогом.

— Помянем, крещеные, Кирика Савельевича, — сказала она. — Отгоревал, царство ему небесное!.. По совести жил, да только счастья-то мало видел...

После похорон деда Герман проспал кряду больше суток. Проснувшись, он увидел над головой низкий некрашеный потолок, не понял, где находится, но не удивился. Удивило ощущение внутренней пустоты. Показалось, что даже сердца нет, нет в груди решительно ничего, будто кто вытряхнул все его нутро. Взглянул на часы, но и часы стояли, показывая половину десятого.

И вдруг он вспомнил, как вошел в маркеловскую избу, как потянулись к нему сухие руки бабки, как он ткнулся в ее теплую грудь и услышал шелест неведомых слов. А потом был белый гроб, опавшее лицо деда с острым полупрозрачным носом и седыми бровями, причитания старух, заросшая дорога, глубокая яма где-то за церковью и — желтый могильный холмик.

Помнил, как шел с кладбища рядом с Митрием, и старик говорил, что деда похоронили очень хорошо, по всем правилам, что на совести его, Германа, теперь нет и не может быть никакого греха, что бабка непременно поправится, потому что для нее возвращение внука лучше всяких лекарств и уколов.

Потом Митрий же привел его сюда, в это полутемное помещение с низким потолком, и посоветовал лечь спать.

— В снах душа очищается и тело крепнет, — сказал он. — Спи, покуда досыта не выспишься.

Герман стал вспоминать, где и как он видел Катю после своего возвращения, и удивился, что не помнит этого. В избе, кажется, ее не было, и на кладбище не было. Но где-то он все-таки видел ее. Или не видел?.. Нет, если бы видел — запомнил... Значит, она избегала попадать на глаза, не желала, чтобы он заметил ее.

Сразу захотелось курить. Герман нашарил под подушкой пачку сигарет и спички и удивился: «Прима»! Но тотчас вспомнил, что сигареты, которые привезла Катя, остались в чемодане, а эту пачку дал ему Михаил Маркелов перед похоронами.

Да, а как же бабушка? После того как она сняла с себя нательный крестик и велела Тимою положить его на деда, он не видел ее. Герман вскочил, быстро оделся и вышел в полутемные сени. Огляделся. В углу, справа, тускло белел алюминиевый умывальник, значит, дверь в избу слева.

Он опять ожидал увидеть много людей, но в доме никого не оказалось, кроме бабушки, которая лежала на старом месте на деревянной кровати.

Она повернула голову, и что-то похожее на радость и удивление отразилось на ее морщинистом бескровном лице, в ее живых глазах. И Герман сразу понял, что бабушка чувствует себя лучше. Он чуть поклонился ей, сказал:

— Доброе утро! — взял стул и сел возле кровати.

— Не утро уж, внучек, — ответила Акулина слабым голосом. — Утро прошло, теперь вечер скоро...

— Разве? — удивился Герман.

— Дак ведь как же... Вчерась дедушку хоронили, а сегодня утром Маринушка уехала... А теперь уж к вечеру дело, — она положила свою сухую руку с узловатыми пальцами на его колено, вздохнула: — Вот и остались мы с тобой, Германушко, двое...

Он не понял ее, спросил встревоженно:

— А где же все... остальные?

— Кто? Маркелы-то?.. Дак они по своим делам... Я говорю, мы без Кирюшки остались, без дедка, — и глаза ее стало заволакивать слезами.

— Не надо, бабушка, плакать.

— Ты-то хоть сколь-нибудь поживи, не уезжай скоро-то... И Катюшка ведь дома. Люська тогда наляпала, не знамши...

Герман сказал, что на этот раз нет нужды спешить с отъездом, а сам с тоской подумал, что если Катя станет всячески избегать его, то жить ему здесь будет очень и очень нелегко...

От бабки Герман узнал, что Михаил уехал утром в Сохту — будет заступать лесником в Сарь-ярь вместо Степана Кагачева, что дед Митрий на озере — рыбачит, Катя, Петр, Колька и Люська еще до обеда ушли куда-то за черникой, Иван пасет телят, а Нюра совсем недавно отправилась за смородиновым листом — собирается солить огурцы.

— А ты ведь, поди, ись хочешь! — забеспокоилась старуха и стала подниматься с постели.

— Нет, нет, что ты, бабушка, лежи!

Как ни странно, Герману действительно совершенно не хотелось есть. Он едва уговорил бабку не вставать и, чтобы она больше не беспокоилась, вышел на улицу.

Было тихо, солнечно, тепло. Чуть слышно трепетала листва берез. Синее озеро искрилось легкой рябью. Все как прежде! И только дом деда и бабки, приземистый и широкий, с подслеповатыми маленькими оконцами, показался Герману незнакомо мрачным и пугающим своим нежилым видом.

Герман спустился на берег.

Ощущение душевной пустоты не проходило. Не хотелось ни о чем думать, ничего вспоминать. Вообще не было никаких желаний и, что особенно странно, не было желания встретиться с Катей. Герман даже удивился этому: ведь встреча с Катей необходима! И не какая-нибудь случайная, короткая, а серьезная, такая, к какой он стремился, когда спешил в Саргу, думая, что Катя поехала с отцом в Чудрино.

— Нет, нет, встреча будет, — прошептал Герман. — Без этого невозможно.

Он стал думать, что сказать Кате, чем и как доказать ей, что Люська превратно поняла его разговор с отцом, и вдруг почувствовал, что ничего нового и ничего убедительного сказать не сможет, потому что опять пришлось бы вспоминать ту, прежнюю жизнь, нелепую отцовскую теорию «лестницы», повторять его оскорбительные рассуждения. А зачем? Все, чем он жил прежде, вытравлено из души. К той, старой жизни уже нет и не может быть возврата.

Только тут Герман понял, откуда в нем это ощущение душевной пустоты: прошлое обрублено, а настоящее и будущее — неизвестность, потому что ни настоящее, ни будущее невозможно представить без Кати. А встречи с нею еще не было…

Молоковоз Миша-Маша, желтолицый и безбородый, очень похожий на китайца неопределенного возраста, протопал грязными сапожищами к двери в кабинет председателя колхоза.

— Там совещание! — предупредил счетовод, поверх очков взглянув на молоковоза.