Иван Евсеенко - До конца жизни

Пока Никифор обо всем этом думал, темнота все-таки победила. Так же, как и вчера, вначале голубым изумрудом повисла над речкою Венера, потом взошли Большая и Малая Медведицы, а за ними одна за другою вспыхнули еще тысячи далеких и близких звезд.

На улице возле колодца, пробуя выкатить кольца, шумели мужики, натужно ревел бульдозер, с веселым криком носились мальчишки.

Слушать все это Никифору было невмоготу. Порою ему чудилось, будто желтый пустынный песок медленно, но неостановимо заметает его душу и сердце, проникает в жилы и течет по ним, вытесняя горячую густую кровь.

Наконец мужики, должно быть засыпав яму, разошлись по домам. Тогда Никифор вышел на середину двора, повернулся лицом к Венере и зашептал вчерашние потаенные слова, стараясь говорить как можно проникновенней:

На какое-то мгновение Венера как будто погасла, а потом загорелась с небывалой силою, подавая Никифору знак…

Лишь после этого он выбрался на улицу и лег на то самое место, откуда вчера начал узнавать движение воды. Но собраться с силами Никифору никак не удавалось. Представлялась ему жаркая затуманенная пустыня, бесчисленные барханы и дюны. Издали они казались Никифору громадными ворохами проса, неизвестно, кем оставленными под открытым небом. Никифор сердился за эту бесхозяйственность, и подойдя поближе, засовывал в них руку, чтоб узнать, не горит ли, не портится ли зерно? И точно — оно было горячее, жесткое и уже ни к чему не пригодное, потому как от солнца и ветра превратилось в самый настоящий песок. Пытаясь спасти эти вороха, закрыть от солнца, Никифор кидался ломать какие-то колючки, жиденькие кустарники, собирал перекати-поле. Но сил ему не хватало. Он снова возвращался в строй и брел в полузабыты дальше, понимая, что единственное спасение здесь всему живому — вода…

И вскоре он увидел это живое. Заблестела, затуманилась на горизонте речка Сырдарья. А вдоль ее берегов, и правого, и левого, сколько глаза хватает, растет, шумит на нежарком ветру хлопок. Никифор вначале, правда, ошибся, и ему показалось, что никакой это не хлопок, а белые атласные лилии. Покачиваясь на длинных упругих стебельках, они заполонили все вокруг, а река, чтобы дать им жизнь, вышла из берегов и разлилась без конца и края.

Вечером, когда Никифор, вдоволь напившись воды, лежал на берегу речки, затмение это как будто прошло, и уже даже высокие пустынные звезды принимал он за раскрытые хлопковые коробочки. Но потом затмение сменилось другим. Опять исчезли у него перед глазами хлопок, пустыня и река Сырдарья. Увидел он себя в Займище зимним январским днем. Вместе с другими мужиками он едет через замерзшую Сновь на луг за сеном. Подводы останавливаются возле одного из стогов, запорошенных сверху донизу снегом. Мужики оббивают его вилами, потом кто-нибудь лезет наверх, сбрасывает связанные крест-накрест лозовые прутья, которыми во время сенокоса крепили вершину стога, — и вот уже первые навильники сена летят на широкие березовые сани. Наложить и увязать как следует на санях сено дело не так-то простое. Надо, чтобы оно лежало плотно, пласт к пласту, чтоб не съехало при первом же повороте набок. Поэтому мужики не торопятся, кладут каждый навильник с толком и расстановкой: вначале по краям, потом в середину, хорошенько утаптывают, заходят то спереди, то сзади саней, чтоб поглядеть — не получилось ли перекоса.

Наконец первые сани наложены, увязаны «рублем» и оскубаны, так что ни одна травинка по дороге не потеряется. Теперь очередь за вторыми, третьими и так до тех пор, пока весь обоз подвод в двадцать не выстроится на заснеженном морозном лугу. Подобрав вожжи, мужики не спеша взбираются на сани, вначале встают на левую оглоблю, потом на круп коня, а оттуда дальше на чуть жесткое от мороза сено.

Мужик, который едет на первой подводе, оглядывает весь обоз и, убедившись, что можно трогаться, легонько ударяет коня по бокам вожжами. Тот натягивает гужи, упирается коваными копытами в накатанную дорогу и срывает сани с места. Два-три шага, а потом пойдет легче и веселей, заиндевевшие полозья оттают и, кажется, сами заскользят по снегу.

За первой подводой потянутся остальные. Тогда лежи себе на пахучем растревоженном сене, вспоминай, как косил его летом, как складывал копны, как метал стога. А если к тому же у тебя есть еще в кармане немного табаку, а в шапке — аккуратно сложенная газета, то и вовсе хорошо. Сверни себе папироску и даже минуту-вторую подреми, доверившись смирному надежному коню.

А вот уже и твои ворота. Скорее разгружай сани, снимай рукавицы и заходи в жарко натопленную хату, Мать польет тебе на руки холодной ледяной воды и пригласит за стол. А на нем уже дожидаются тебя только что вынутый из печки борщ, квашеная капуста, огурцы, стоит граненая рюмочка водки. Выпьешь ее, поговоришь с матерью, о разных домашних делах, а после затопи печку-лежанку и гуляй себе, отдыхай до завтрашней утренней студеной зари.

Где-то на другом конце села, на хуторе, негромко заиграла гармошка, попробовали спеть девчата. Никифор прислушался к этим веселым, молодым голосам, но потом вдруг вспомнил, зачем он лежит на холодной ночной земле, стал бороться с воспоминаниями, стал следить за яркою и не такою уж далекою звездой Венерою. Кровь, казалось, собралась у него в ногах, а потом потекла по крепким, все больше набухающим жилам, Никифор явственно почувствовал ее движение, но, боясь, что это ему почудилось, сильнее прижался к земле, затих. И вскоре облегченно вздохнул: кровь откликнулась на его зов, горячий ток ее стал все ощутимей и ощутимей. Тогда Никифор перешел на другое место. Там повторилось то же самое. Никифор окончательно успокоился и стал обвинять в душе мужиков, которые сами во всем виноваты, раз не сумели как следует выкопать так верно указанный им колодец.

В последний раз Никифор лег на только что зарытую бульдозером яму. Холодный, мокрый песок ледяным огнем обжег ему лопатки и спину. Никифор лежал тихо и неподвижно и все слушал и слушал, как его кровь, повинуясь незримым токам, прибывает к сердцу.

Никифор уже собирался встать с земли и пойти домой, но вдруг почувствовал, как страшная слабость навалилась на все его тело. Никифор оперся руками о землю, силясь все-таки встать, но вдруг упал назад, а последний раз с удивлением посмотрел на звезды: на Большую и Малую Медведицы, на созвездие Дракона, на Млечный Путь и уже заходящую звезду Венеру…

В доме все давно уже улеглись, и лишь одна Гульчахра сидела во дворе на маленьком, всего в две ступеньки, крылечке. Она делала так всегда. Ей нравилось побыть в одиночестве, когда все уже вокруг спит, отдыхает, подумать о своей жизни, о вчерашнем и о завтрашнем дне.