Иван Евсеенко - До конца жизни

Со всех сторон по горизонту окружают луг леса: сосновые, березовые, осиновые. А в них все, что только твоей душе угодно: грибы — и белые, и рыжики, и маслята. Идешь по тропинке, а они, прикрывшись листьями и прошлогодними иголками, так и насмехаются над тобой: «А вот и не найдешь! А вот и не найдешь!» Но ты лишь улыбнешься в ответ, потому что, может быть, на этот раз собрался в лес вовсе и не за ними, а за ягодами: черникой и малиной или за лесными цветами, или зверя тебе какого-нибудь увидеть захотелось, птицу лесную послушать…

В любое время года раздольно и весело жить в Займище. Но лучше всего, конечно, весною. Выйдешь ранним утром со двора в сад, глянешь — а там будто белое облако опустилось на землю. Все вокруг сказочное, странное: и деревья, и кусты, и даже пчелы, что, не умолкая, гудят на каждом цветочке. А воздух! Мягкий, ласковый, вдохнешь его — и сразу голова у тебя закружится, опьянеет… На лугу тоже облако, но не белое, а желто-зеленое от лютиков и только что начавшей отрастать травы. Постоишь там немного и вдруг почувствуешь, как какая-то неведомая сила ломит и томит все твое тело. Тогда возвращайся домой, запрягай лошадей и выезжай в поле — оно давным-давно уже ждет тебя.

Самая трудная и самая желанная — первая борозда. Пройдешь ее и не выдержишь — оглянешься, чтоб полюбоваться на свою работу, а там уже грач важный такой и надменный шагает за тобою следом, словно проверяет, хорошо ли ты пашешь, не ленишься ли.

Потом начинал Никифор рассказывать Гульчахре про воду. А она в Займище везде: и в колодцах, и в речке Снови, и в озерах, и даже в лесу. Надрежь весною березовую кору, вставь желобок, и вот она уже побежала, зазвенела, сладкая живая сок-вода. Или после дождя в грядках наклонись к капустному листу и увидишь там озерцо, хрустальное, нетронутое. Кажется, оно дожидается именно тебя, чтоб напоить и обрадовать…

И, видно, хорошо обо всем этом рассказывал Никифор, потому что через полгода, когда закончилась его служба, уехал он в Займище, не один, а с Гульчахрой…

Справедливо и радостно они думали начать жизнь в Займище. И даже пообещали Аге обязательно вырыть колодец, потому как человек, не вырывший за свою жизнь ни одного колодца, — пустой человек.

Через несколько дней по приезде встретила Никифора соседка Ульяна:

— Не жить тебе с этой черкешенкой!

— Почему это? — удивился Никифор.

— Отобью я тебя у нее.

— Попробуй, — рассмеялся Никифор.

— А тут и пробовать нечего. Три года я тебя ждала… Вся деревня знает, что ты мой!

Разговор этот Никифор тут же постарался забыть. А зря! Надо было ему помнить, что Ульяна всегда была девка настырная. Вскоре Гульчахре прохода в селе не стало: и ходит она не в той одежде, и говорит не так, и воду не умеет на коромыслах носить, и лепешки вместо хлеба печет, и лицо от мужиков воротит, словно ненавистные они все ей.

Ни Гульчахра, ни Никифор на это, правда, особого внимания не обращали. Поговорят, да и забудут.

Но тут началась это история с колодцем. То ли от дождей, то ли еще от чего вода в нем помутнела, и вдруг пошли слухи, что все это через жену Никифора, Гульчахру. Мол, пока ее не было в селе, ни дожди, ни засухи колодцу не вредили.

Никифор встретил тогда Ульяну и вначале по-хорошему, без обиды попросил ее:

— Ты брось это, Уля.

— А что бросать! — ответила та. — Не я одна говорю. Людей послушай.

— Нечего мне слушать.

— И зря. Бесплодная твоя черкешенка, сухая. Через нее все.

— Знаешь что, Уля, — попробовал по-иному с ней Никифор. — Ты бы потише…

— Знаю. Женись на мне, я тебе тут же сына рожу. А то живете второй год — и все без детей.

Так ни до чего они тогда и не договорились. А на следующий день, когда мужики собрались чистить колодец, Ульяна прямо при людях все это выложила самой Гульчахре. Мужики стали Ульяну стыдить, грозились, даже сельсоветом. Но было уже поздно…

Гульчахра после этого сразу потускнела, загрустила. Днем еще так-сяк, а вечером оденется во все свое, туркменское, сядет на крылечке и смотрит куда-то в небо далеко-далеко. Никифор подойдет к ней, обнимет за плечи — она улыбнется ему, а потом и скажет:

— Когда меня не будет, ищи свою Гульчахру вон на той звезде, Венере.

— Почему? — удивится ее словам Никифор.

— Не знаю, — опять заплачет она.

Исчезла Гульчахра в начале июля, когда все ушли на сенокос, а ее оставили дома смотреть за хозяйством. Никифор искал ее тогда долго, писал письма Аге, ездил в Гомель, где будто бы железнодорожники видели ее на вокзале. Но так и не нашел…

Никифор поднялся с крылечка, повернулся лицом к звезде Венере и чуть слышно зашептал:

Все вокруг затихло: и деревья, и травы, и даже ночные затерянные где-то в лугах птицы. Тысячи звезд, как будто всегда готовые прийти Никифору на помощь, тоже замерли, затаили дыхание, словно старались понять, о чем же он просит их. Никифор снова зашептал ведомые только ему одному тайные слова, потом еще раз посмотрел на Венеру, вышел на улицу и прилег на холодную, уже покрытую росой землю.

Лежал он тихо и неподвижно. Звезды опустились низко-низко и слепили ему глаза. Никифор слушал свое старое иссохшееся тело, каждую его частицу и долю, слушал, как сердце, изнемогая и постанывая, гонит по износившимся жилам кровь. Ему показалось, что еще мгновение, и кровь брызнет на росную ночную землю. Тогда он поднялся, прошел несколько шагов вперед и опять прилег с тревогой и надеждой.

В третьем часу ночи, когда звезды уже начали бледнеть, а небо на востоке из темного, непроглядного постепенно превратилось в оранжево-красное, Никифор лежал на земле неподалеку от дома Ивана Смоляка. Кровь, казалось, дойдя до сердца, вдруг замерла, заметалась, не находя себе пути дальше. Сердце от этого напряглось, забилось, словно хотело вырваться из горячей нутряной темноты в темноту холодную, звездную, чтобы, смешавшись с густым воздухом, раствориться среди ночных деревьев, трав и цветов…

Тяжело дыша, Никифор поднялся, посмотрел на уже исчезающие звезды, потом подобрал посреди улицы небольшой колышек и воткнул его в землю как раз на том месте, где мгновение тому назад еще лежало его готовое разорваться сердце…

Утром, едва прошло на луг стадо, Никифор зазвал к себе в дом Ивана Смоляка, вначале завел разговор о погоде, о сенокосе, а потом как бы невзначай сообщил:

— Там возле твоего двора колышком помечено! Погляди.

— Вот и спасибо, — стал благодарить его Иван.

— Не за что, — ответил Никифор и опять принялся расспрашивать о сене.

Иван кое-как ответил, а потом наскоро распрощался и побежал собирать народ, чтоб начать пораньше, пока еще не сильно печет солнце.