Иван Евсеенко - До конца жизни

Деваться было некуда, и вначале женщины, а потом и мужики начали поговаривать о новом колодце. В сельсовете им помогли с кольцами, в лесничестве по старой дружбе пообещали дуб для журавля. Завезли мужики побольше гравия и даже загодя купили в складчину добротное цинковое ведро. Теперь оставалось только выбрать место для нового колодца.

Мужики долго ходили по улице, примерялись то здесь, то там, но никак не могли решиться, боясь, что место получится неудачным. Наконец вертлявый и не больно уважаемый среди займищанцев мужичишко Санька Гуляй припомнил, что, кажется, дед Никифор большой мастер насчет колодцев. Мужики вначале Саньке не поверили, но потом те, которые постарше, тоже припомнили, что до войны такие слухи, и правда, ходили. Будто бы срочную службу Никифор отбывал где-то в пустыне да там и выучился распознавать колодцы.

Дело с водой откладывать дальше было нельзя, и мужики, выждав удобную минуту, зашли во двор к Никифору. Он как раз сидел на лавочке под яблоней и мастерил из березовых высохших за зиму прутьев грабли.

Иван Смоляк присел с Никифором рядом и, похвалив для начала его работу, заговорил издалека:

— Тут такое дело, Никифор Иванович, подмогнуть бы надо.

— Так если смогу.

— А чего же не сможете! Колодец новый решили строить. А место никак не подберем.

Никифор отложил в сторону грабли, о чем-то задумался и неожиданно для мужиков начал отказываться:

— Раз вы не подберете, то и я не подберу.

— Это как же? — встревожился Иван. — А говорят…

— Так много чего говорят.

Иван немного поколебался, а потом повел разговор иным образом:

— Нехорошо получается, Никифор Иванович. Воду все пить будем.

— Это конечно… — вздохнул Никифор.

Мужики начали помогать Ивану, подступались к Никифору и так и эдак, но тот лишь отмалчивался. Наконец терпение у мужиков лопнуло, и они, затоптав недокуренные папироски, стали прощаться:

— Ну, извиняй, Никифор Иванович, что потревожили.

— Да ладно, чего там, — ответил тот и даже не пошел провожать мужиков до калитки.

Беспокойная июльская ночь незаметно начала опускаться на землю. Первой взошла на небо изумрудно-голубая, похожая на каплю воды звезда Венера. Потом стали появляться над уже потемневшими лугом и речкою другие звезды, малые и большие. Казалось, они прилетели сюда откуда-то из далекого далека, и теперь каждая торопится занять свое, предназначенное только ей место. Вот повисла с правой стороны неба Большая Медведица, потом в одно мгновение вспыхнула и замерла Малая, пугая робкие, едва заметные звездочки холодно-синей Полярною звездою. Чуть помедлив, из темноты неба лениво выполз Дракон, длинный и неуклюжий, и остановился в нерешительности, словно никак не мог выбрать себе подходящую жертву. Наконец высвобождаясь из-за набежавших туч, бледным светом засветился Млечный Путь — и ночь, отвергая все дневное, полностью овладела речкою, лугом и селом…

Никифор сидел на крыльце, наблюдал звездную ночную жизнь и думал вначале о вещах простых и ясных. О том, что в этом году, несмотря на засуху и суховей, разгулявшиеся было по весне, кажется, должны бы уродиться и рожь и картошка; потом еще о том, что к осени надо бы перекрыть сарай, а то что-то стал протекать. Но вскоре мысли его спутались, и он, заглядевшись на звезду Венеру, стал думать бог знает о чем. Вспомнил Никифор себя молодым в белой выгоревшей буденовке, вспомнил совсем иные ночи и дни, горячие и тревожные.

Со всех сторон окружали тогда Никифора и его товарищей пески. По ночам налетали на их отряд басмаческие банды. Но не эти налеты, не ночная стрельба и даже не голод мучили и изводили бойцов. В отряде почти не было воды, а добираться до места им предстояло еще несколько суток.

Никифор, правда, крепился. Человек он был привычный. Ему и раньше случалось участвовать в таких вот песчаных переходах. В первые дни он на привалах доставал гармошку, на которой играть был большой мастер, и пробовал веселить бойцов. Но вскоре Никифор почувствовал, что его пальцы, тяжелые и неповоротливые, то и дело ошибаются, убегают куда-то в сторону, и гармошка их больше не слушается. Насквозь пропитанная песком и сухим ветром, она, казалось, тоже хотела пить, тоже думала и мечтала об одном-единственном — воде. Никифор перестал ее мучить и теперь на привалах лежал где-нибудь в сторонке и старался думать о вещах совсем посторонних, которые к воде не имели никакого отношения. Но ничего у него из этого не получалось. Каждый раз незаметно для самого себя начинал Никифор вспоминать родное свое село, речку Сновь, озера, ручейки и все, какие есть в Займище, колодцы. А было их ни мало ни много — а тридцать с небольшим…

Как выйдешь от разъезда, так сразу под горою в зарослях ольховых кустов и ежевики повстречается тебе родничок-криничка. На низеньком, всего в одно бревно от земли срубе обнаружишь берестяной тоненький ковшик. Бери его и пей сколько твоей душе угодно холодную, пахнущую ежевикою и диким хмелем воду. А напившись, положи ковшик на место, чтоб и другой прохожий-проезжий мог отдохнуть возле кринички и утолить жажду.

В дом воду из той кринички никто не носил. И не потому, что была она чуть в стороне от села, а потому, что берегли ее для таких вот праздничных случаев, когда кто-либо отправлялся в дорогу дальнюю, вначале на разъезд, а потом бог знает куда или возвращался домой.

Никифор загадывал, что, когда он отслужит положенный ему срок и вернется в родные места, то обязательно по дороге к дому остановится возле этого родничка и напьется из него первой домашней воды.

Потом вспоминались Никифору все остальные Займищанские колодцы, начиная от недавно построенного возле самых крайних хат и заканчивая старым, знаменитым на всю округу. Никифору слышался скрип журавля на этом, знакомом ему с самого детства колодце, бормотание и плеск бадьи где-то в темной глубине сруба. Потом он руками и всем телом чувствовал тяжесть этой бадьи, мысленно устанавливал ее на краю сруба и, прежде чем напиться, минуту-вторую смотрел, как серебряно-чистая вода плещется через венчик и стекает на землю.

Вода в каждом Займищанском колодце была своя, особенная, и Никифор, припоминая, где, когда и по какому случаю он пил из этих колодцев, чувствовал ее во рту то резкую и терпкую как терн, то мягкую и ласковую, то чуть горьковатую, будто настоянную на мяте и любистку…

Изредка еще вспоминалась Никифору соседка Ульяна, с которой он перед армией две или три ночи просидел на лавочке возле колодца. Расставаясь, она всегда набирала ведро воды, пробовала напоить Никифора прямо из рук и говорила:

— Приворожить тебя хочу.

— Приворожи, — смеялся Никифор, но воды так ни разу и не попил…