Аркадий Чернышевич - Затор на двадцатом

— Агата, — проговорила она робко. — Это же… это же, может, нехорошо так.

— Как? — огрызнулась Агата.

Анета испугалась.

— Ну как? Ну скажи, как? — с издевкой наседала Агата.

— Картошка лежит в борозде как попало… Вот три рядом, а вот на целый метр ни одной. И на самой борозде — конь потопчет…

— Что? Ты, может, голубка, думаешь, что я для себя сажаю? К черту! Это колхозу!

— Да я ничего, Агата. Я только сказала…

— Сказала-а! Слышали, женщины! У нас новый начальник появился.

— А где ее муж?

— Наши вот за плугами ходят, а ее небось где-нибудь на рынке денежки выколачивает!

— Анета права. Сажать — так по-настоящему, как положено. На самих себя трудимся.

— Уж больно ты умная! Черту лысому, а не себе!

Анета стояла ни жива ни мертва… «Зачем я сказала?» — подумала она.

Тем временем пахари остановили лошадей и подошли к женщинам. Анета и не думала, что мужчины так горячо за нее заступятся.

До вечера она почти не разгибала спины, и на душе у нее было горько. Думала, что Агата теперь ее вечный враг. Но перед самым концом работы Агата окликнула ее:

— Ты, может, сердишься на меня, Анета?

— Я? Нет. Я не сержусь.

— Язык у меня длинный, это правда. Может, что-либо лишнее сказала.

На душе у Анеты посветлело. Она шла домой и думала: рассказывать об этом Мартыну или нет? Но Мартын ее опередил. Как только она вошла в хату, он весело спросил:

— Ну, много сегодня заработала?

— Не знаю, Мартын…

— Не знаешь! Ха-ха-ха! А я — вот!

Он любил похвастаться даже перед женой. Вот и теперь он вынул из кармана сотню и помахал ею.

— Видишь! А ты и за год столько не заработаешь.

— Хорошо, Мартын…

— Хорошо, да не очень, — Мартын нахмурился и взглянул на жену сурово. — Слышал я сегодня про тебя. Хвалили. А я не хвалю! И запомни: совать нос в чужие дела не смей. Слышишь, глупая баба? Каждый делает так, как ему хочется. А у тебя если не хватает ума работать легче и быстрей, то молчи. Колхозу только без году неделя, и чем все кончится, неизвестно. А ты сразу в активистки лезешь. Смотри, чтоб это тебе боком не вышло, а заодно и мне.

Однако в тот день у Мартына было очень бодрое настроение. Он отремонтировал в соседней деревне магазин и склад, хорошо заработал и крепко выпил.

— Ничего, бабка, — сказал он. — Колхозное поле — не своя нива, своих порядков не установишь. А пока я живу, то вот! — он снова вынул сотню и помахал ею. — А ты сколько заработала? Ха-ха-ха!

Такой вопрос он задавал теперь часто. Это происходило тогда, когда он исчезал на неделю-другую и возвращался домой с деньгами в кармане и хмельной головой.

Так прошло два года. Анета работала в колхозе, а Мартын комбинировал.

Колхоз за это время окреп. Стала пополняться молочная ферма. Большую прибыль дал лен.

Анета с весны до осени работала на льняном поле, вела за собою женщин. Несознательно, но вела. Не приказом, а молчаливым примером, трудолюбием и выдержкой. Кто мог стоять сложа руки, когда она, согнувшись, с утра до обеда, а потом с обеда до вечера полола. Только одно приносило ей страдания — разговоры. Как больно было слушать, когда женщины начинали перемывать кости ее мужа.

— Бугай, погибель на него. Живет за спиной жены-колхозницы и всеми правами колхозными пользуется.

— А сотки!

— Сотки Анетины.

— Давно ли ездил в Минск твой лодырь, Анета?

— Почему ты его не выгонишь? Все равно вдовой живешь!

У Анеты щемило сердце и слезы застилали глаза. В безжалостных словах женщин она чувствовала горькую правду.

Когда вырос лен, все ахнули. Разве можно, чтоб пропало такое добро! Даже ленивые подтянулись. Когда началось теребление, льняное поле жило с рассвета до рассвета. А тут еще из МТС пришла на помощь льнотеребилка. Если бы не она — может, и не успели бы в пору вытеребить лен, потому что начались дожди.

Мартын все лето мало бывал дома. Работы ему хватало, потому что люди готовились к зиме. Мартын ремонтировал трубы и печи. Часто приходилось ему не только ремонтировать трубы, но и чистить их. Этим он занимался вдалеке от своей деревни, потому что такую работу считал не почетной. Трубочист! Была и другая причина находиться дальше от дома. Он стал замечать, что колхозники смотрят на него не так, как раньше. Даже лучшие друзья отворачиваются в сторону. При встречах куда-то торопятся, поздороваются на ходу и бегут. Им все некогда постоять и поговорить с соседом… Бывало, не раз у него пили самогон друзья. Самогону Мартын не жалел, он недорого ему стоил, — а кто не любит выпить за чужой счет? А теперь если кто и заскочит, то тайком, в сумерках. Опрокинет стакан-другой и на дверь поглядывает. Может, боится, чтоб кто-либо посторонний не зашел, или сам хочет поскорей вышмыгнуть. Мартын возмущался, но не вслух. «Ладно же, шельмы, — думал он со злостью. — Вы еще походите ко мне, но я вам фигу покажу! Вот как будет…»

Однако чувство, что он стал лишним в своей деревне, хотя смутно, все же возникало в его сознании. Тогда он выпивал стакан самогону — и оно исчезало.

Анета тоже переживала тяжелые дни. Ее хвалил бригадир, правление ставило в пример, но ощущение того, что она хуже других, никогда не покидало ее. «Все идут на работу вместе с мужьями, — думала она, — только я одна…» Она с завистью смотрела на женщин, которым иногда помогали мужья. Тяжело бывает поднять большую корзину, чтоб высыпать в ящик картошку, особенно под вечер, когда руки ломит от усталости. А муж-пахарь остановит лошадей и тут как тут. Подхватит корзину — и она уже порожняя.

Нелегко было слушать разговоры, которые хотя и велись вполголоса, однако явно были рассчитаны на то, чтоб она услышала.

— Небось она сама рада, что муж деньги приносит. У нее сотки и трудодни, а у него деньги! Ага!

— И я так говорю. Муж и жена — одна сатана. Если бы она хотела, так бы прижала, что и не пикнул.

— Видать, уже столько платьев нашила, что девать некуда.

Сжав губы, Анета плакала. «Вот что говорят люди…»

В конце декабря Мартын, сказав, что «под лежачий камень вода не течет», надолго исчез.

Вернулся он в субботу вечером, как и всегда в таких случаях, под хмельком. Анеты дома не было. За столом сидела дочка Женя, она готовила уроки. Мартыну захотелось поговорить с дочерью.

— Где мать? — спросил Мартын.

— Пошла пшеницу на трудодни получать.

— Ого! А порожних мешков сколько взяла?

— Не знаю, тата.

— Ну, а ты как учишься?

— Учусь, тата, ничего.

— Пятерки есть?

— Есть, и не одна!

— Молодчина. — Ему хотелось в этот момент как-то выказать дочери свои отцовские чувства — ну хоть по голове погладить. Но вместо этого он вынул из кармана десять рублей и дал их Жене: — На! Это тебе на парфюмерию.

— На какую парфюмерию, тата?