Матвей Осодоев - Зов

Яабагшан пропустил ее последние слова мимо ушей, снова раздраженно обратился к Ардану:

— Табун на кого оставил? Поди, засветло из Шаазгайты уехал! Жеребца угробил — мало?

— Как погиб Пегий — вы отлично знаете, — твердо сказал Ардан. — А за табун, ахай [11] Ахай — уважительное обращение к старшему. не беспокойтесь. Когда мне нужно отлучиться… это редко бывает… за лошадьми присматривает дедушка Балта.

— Ха! Нашел, на кого пальцем указать. Из него ж песок сыплется!

— Не скажите, ахай. В седле за ним не угнаться…

— Разговорчивый ты, однако! — цедит сквозь стиснутые зубы Яабагшан. — Отправляйся-ка домой…

— А вороного жеребца в табун дадите? Без пользы ж на конюшне стоит…

Казалось, председателя удар хватит: лицо кровью налилось, щеки затряслись…

Дарима Бадуевна поспешно объявила:

— Перерыв. Поиграйте, ребятки, во дворе. Позову после…

Ардан вслед за товарищами шмыгнул за дверь. Уже там, в коридорчике, нагнал его гневный выкрик Яабагшана:

— А корову… матери скажи… за пегого жеребца… чтоб привела! Слышишь!

Дарима Бадуевна укоризненно заметила:

— За что преследуете мальчика?

— Как же… мальчик! Каков, а? Весь в своего… да ладно, вспоминать не хочу! А вы тоже… нечего по вечерам тут собираться!

— Ну уж это совсем вас не касается!

— В Улее все меня касается! Еще неизвестно, какие разговорчики у вас тут происходят…

— Как раз сейчас хотела поговорить с ребятами о культуре поведения. Думаю, вы наглядно продемонстрировали им, как не надо вести себя в стенах школы… Да хоть бы шапку с головы сняли!

— И то… жарко! — Яабагшан, ухмыльнувшись, стянул с головы лисий малахай, пригладил пятерней всклокоченные волосы. Проговорил миролюбиво: — Что это вы, Дарима Бадуевна… будто я никто в Улее, какой-нибудь такой-сякой… не уважаете? Не считаетесь? И что это у вас против меня? Такая красивая женщина…

Дарима Бадуевна прервала его:

— Если вас привело сюда дело — слушаю. Если нет дела — извините, попрошу из класса, мне с ребятами заниматься, поздно уже…

— Ох-ох! Строго-то как! — улыбнулся Яабагшан, и от этой улыбки его жирное лицо расплылось. — Давайте, однако, побеседуем…

— О чем же?

Подала из угла голос бабушка Наран:

— Кликнуть ребятишек?

Яабагшан недоуменно покосился на нее, буркнул:

— Иди-ка сама отсюда, бабка… живо!

Но старушка как стояла у печки, так и осталась там. И Яабагшан, наверно, вмиг забыл про ее близкое присутствие — заговорил самодовольно, напыжась, самому себе, видимо, представлялось, какой он умный, значительный.

— Вам-то что — на вас план не жмет! А я каждый день даже по телефону отчитываюсь… спрашивают с меня. И, между прочим, ценят… да! Ценят, дружбу водят со мной. Крупные люди, немалые начальники… Не брезгуют за одним столом посидеть, посоветоваться по ряду текущих вопросов на данном этапе. А я, не скрою, институтов не заканчивал. А не брезгуют!

— Не кричите, пожалуйста, я хорошо слышу…

— В институте весь толк, да? В химии-мимии, литературе-палитуре? Ха-ха… Не-ет… В другом… в этом!

И Яабагшан согнутым пальцем постучал себя по лбу, захохотал, давясь повизгивающим смехом.

Как неприятен он Дариме Бадуевне! Да еще этот непереносимый запах — застарелого самогонного перегара…

— В деревне, как я понимаю, образование ни к чему, — разглагольствовал Яабагшан. — В деревне много образования, Дарима Бадуевна, лишь производству вред… Скот пасти, хлеб растить без книжек можно. Наши деды не хуже нас с этим справлялись, а ни одной буквы не знали!.. А кто образование понюхает, нос кверху — и в город! Вон Яртушкин, сын Гомбо, техникум кончил, сам в колхоз не вернулся и, между прочим, всех братьев и сестер за собой потянул… Это как? Польза нам? Пройдет немного времени, обучишь всех — вдвоем в колхозе останемся… ты да я!

Он опять захохотал.

— Я послушала вас, больше не могу… ученики ждут. До свидания.

— Не-ет, — покачал головой Яабагшан. — Погоди… Я о чем? Ты да я… да мы с тобой! Должны тогда поладить. Такая женщина… Пропадешь!

— Прошу вас…

— Со мной ладить нужно… Кто со мной — не пропадет! Осчастливлю… Не знаешь даже, как осчастливлю… Да, такая ты женщина!

Несмотря на хромоту и толстый живот, он с необыкновенной ловкостью, проворно обхватил учительницу ручищами, сдавил — и она, чуть не задохнувшись от чувства гадливости, отвращения, ударила его локтем по лицу.

— Негодяй!

Из своего угла, размахивая кочергой, с криком ринулась бабушка Наран:

— Ах ты, распутник… постыдился б! Другие мужики воюют, а этот в женских подолах шарится… На всю деревню опозорю!

У Яабагшана темная струйка крови стекала из носа на толстые губы. Он слизывал ее, пятился к двери, поглядывая на женщин злобно и затравленно.

Выскочил наружу; бабушка Наран выбросила вслед ему лисий малахай — со словами:

— Не нашего стада бычок!

Яабагшан, нашаривая шапку на снегу, поскользнулся, упал, выругался… Прыскали в кулаки ребята; в школьном коридорчике смеялись женщины — молодая и старая… Дрожала луна в небе, снег под ней был серый, словно золой присыпанный, и угасала на западе небосклона красная полоса. В Улей входила ночь.

В этот поздний час дедушка Балта, вооружившись старенькой берданкой, решил тихонько пройтись по Шаазгайте — посмотреть, все ли в порядке на конном дворе, в телятнике, у амбара, где под пудовым замком хранится в неприкосновенности зерно… А главное, что держал на уме старый, — это невзначай повстречать того, кто шляется ночами возле дома Сэсэг. Рогатый и косматый шудхэр… А может, и не шудхэр. Поймать если — так окажется, что всего-навсего подлый человек?

«Нет, — размышлял он, — боги не станут несправедливо обижать семью воюющего на фронте табунщика Сэрэна. Да и никто, кроме серых хищников, не виноват в гибели Пегого. А этот внезапно объявившийся черт притаптывает снег валенками, хотя ему ведь с копытами надлежит быть. Боится, что ли, ноги отморозить — в валенки обулся?»

И дедушка Балта улыбался в усы.

От скотных дворов он опять вернулся к домам. Вот и окна Сэсэг. Темно за ними — то ли спит уже, то ли притаилась. Напугана.

Дедушка Балта шмыгнул за угол, прижался к стене. «Постою-ка немного, — решил, — а вдруг не понапрасну…». Достал трубку — сосал пустую. Думы вязались, как кружево в женских руках, — одна ниточка тянула за собой другую. О сыне, который долго не пишет с войны, думал старик. Жив ли? Думал, когда же наконец кончится эта проклятая война, хоть бы подлого Гитлера разорвало на куски самой большой бомбой. Тогда бы все крепкие мужчины вернулись к родному очагу, быстренько бы поправили в хозяйстве то, что без них расшаталось, разваливается совсем. Уж они-то не потерпят Яабагшана на посту председателя. Бригадиром был — еще ладно, а председателем — нет!..