Матвей Осодоев - Зов

— Скажи, какое… Я передам. — И женщина, скинув крюк, приоткрыла дверь.

Намсарай мигом поставил в образовавшийся проем ногу, рванул дверную ручку на себя, оттеснил полураздетую Хорло плечом, и та, ойкнув, прижалась к стенке, — через полутемные сени живо прошел в избу… По мощному храпу (словно машинный мотор запустили!) догадался, где спит Яабагшан, — шагнул за перегородку, в спальню. Влетела тут же разъяренная Хорло, все тряслось у нее — лицо, губы, руки, еле прикрытая сорочкой большая рыхлая грудь… Завопила:

— Яабагшан… вставай, придурок! Только жену придурка могут оскорблять!.. Ну-ка покажи этому прокаженному, кто ты на самом деле!

И сорвала с мужа одеяло.

Намсарай стоял невозмутимо. Уж он-то знал Хорло, эту избалованную, капризную бабу!

Яабагшан спросонья (да, видать, с тяжелого похмелья) поначалу ничего не мог сообразить — одной рукой подтягивал повыше, на отвислый живот, кальсоны, другой пытался нашарить брюки… А Хорло продолжала кричать:

— Он еще б сюда своих лошадей завел! Бандит! Да проснись же ты, несчастный!

Яабагшан наконец очухался; цыкнул на жену, чтоб замолчала, стал одеваться, хмуро спросил:

— Приспичило, что ль? Не беда ль какая?

В голосе его, в заплывших глазках — трусливая выжидательность.

Намсарай сказал:

— Начало беды.

— Ну? Не тяни!

Даже Хорло, напрягшись, ждала…

— Лучших кобылиц из табуна потеряли. — Намсарай выговаривал слова твердо, гневно. — По твоей, выходит, указке!

Вздох облегченья прошелестел в спальне. Хорло даже хихикнула, прикрыв рот ладонью. А Яабагшан лениво заметил:

— Шум-то поднял, словно в самом деле пожар или арестовали кого…

Конечно, будь сейчас перед ним не Намсарай, а кто-либо другой — он сразу бы выставил наглеца за порог. Но Намсарай не из тех, кого можно запугать, приструнить или, скажем, купить чем-то. Тем более — вытурить в три шеи… Недаром, когда в разгоревшемся споре заходят в тупик, идут к Намсараю: уж он-то правильно рассудит — сама местность! Про таких говорят: ему руки руби — от правды не откажется. Поэтому лучше с ним миром да ладом, чтоб остальных ненароком не взбудоражил, огласки большой не вышло… И, подумав так, Яабагшан примирительно произнес:

— Зря волнуешься, Намсарай…

— Жеребые ж кобылы!

— Ну и что?

— У нас люди на картошке сидят, на бурде разной… Работают, понимают, не жалуются… Уж лучше б на трудодни раздать… А не на сторону! И три жеребенка что, помешали б колхозу?

— Чего захотел! — Яабагшан окончательно пришел в себя. — На трудодни! Кто разрешит такое? А продали — это можно… На счету денег прибавилось. Деньги на дороге не валяются…

— Так-то оно так… А что, однако, на деньги купишь… тем же семьям фронтовиков? Мешок картошки на базаре стоит шестьсот рублей. И то не найдешь!.. А что ни семья — дети, мал мала меньше. Долг правления — помогать. Вместо тех кобылиц, что в чужие руки попали, выбраковать бы меринов, забить их, поддержать многодетных да осиротевших… А ты на что пошел?

Самолюбие Яабагшана взыграло — сказал резко:

— Я перед районом за колхоз отвечаю… Знаю, как лучше, ясно? Учить задумал?

Выходившая за дверь Хорло вернулась уже одетой в яркий цветастый халат, бросила как бы между прочим:

— Это, видать, парнишка Сэрэна воду мутит.

— В отца… такой же стервец, — согласно буркнул Яабагшан.

Намсарай, хмурясь все больше, сказал:

— Народу глаза не отведешь… каждый видит. Затравил совсем семью Сэрэна. Опомнись!

— Ладно, — махнул рукой Яабагшан, погладил ладонью живот, вздохнул. — Будем чаевничать… садись с нами.

— Спасибо. Не затем шел… Но ты знай, что за мальчишку этого весь колхоз встанет.

— Смотри-ка — напугал! Больше никогда по таким пустякам не тревожь… Это личный дом, а не контора. Различать надо.

— В спальню, как в свою конюшню… — прошипела Хорло. — На сапожищах навозу припер…

Намсарай, которому жарко стало, рванул полушубок на груди, крикнул:

— По пустякам?! Колхоз — пустяки? Жеребые кобылы — пустяки, да?

— Иди, иди, — усмехаясь, поторопила Хорло.

— Пойду, — тихо и устало ответил Намсарай. — Здесь не хотел ты, Яабагшан, говорить — что ж, в конторе поговорим!

Хрястнул дверью — из-под притолоки пыль и труха посыпались.

Размашисто вышагивал к конному двору, и была досада на себя: не так надо было с Яабагшаном, не так… А ведь не остановить вовремя — угробит, дурак, колхоз. И дурак ли?! Он как хорек — жадный и расчетливый…

Прикидывал Намсарай, кого б — при случае — можно было б в председатели предложить. Тут не только головастый человек требуется, но обязательно с грамотой и чтоб руки у него были чистые, не прилипало к ним… Но в деревне-то сейчас — старики, подростки да бабы; не очень-то выберешь…

Внезапно, будто из легкого туманца, высветилось молодое лицо Даримы Бадуевны, учительницы. «А почему б и нет? — подумал удовлетворенно. — Проворная она, и душа у нее, как стекло, — вся насквозь…»

Ардан, пригнав табун, пришел домой радостным: снова удалось набрать из-под снега зерна. Пусть не так много, но все же… И дедушка Балта с ним ездил — наскреб на покинутом току для своей семьи килограмма два. У старика глаза блестели, как у молодого…

Залез на печь Ардан, чтобы рассыпать зерно для просушки — со льдинками и комочками грязи оно.

На печи остро пахло чем-то гнилостным; рядом с трубой лежал грязный мешок, набитый мягким, — от него и шел запах…

— Мам, что это?

— Коровьи шкуры. Две. Оттаивать положила.

— Опя-ять?

— А куда деться, сынок? Яабагшан привез, бросил — выделывай, говорит.

— У, ты!

— И спрашивать вас, говорит, не буду. Что скажу — беспрекословно чтоб! Корова, мол, пока у вас на дворе — это из-за моей милости, жалею, добрый я… А то б давно увели. За Пегого.

— Он пожалеет! Слушай больше…

Недавняя радость, теплившаяся в нем, угасала.

— Да ведь кому-то и такую грязную работу надо делать, — успокаивая, сказала мать. — Не я — кто-то другой… А пахнет плохо — не нюхай! Только и всего!

Она засмеялась.

А лицо ее не смеялось.

Ардан понимает: мать не хочет, чтоб он близко к сердцу принимал все… И сам сказал:

— Вытерпим.

— Переверни, сынок, шкуры, взгляни, не лезет ли из них шерсть…

— Сейчас…

Развязал мешок — и такой дохлятиной из него шибануло, хоть нос зажимай! Пощупал с отвращением…

— Отстает шерсть.

— И хорошо. Чтоб все до волосинки вылезло… Мне бабушка Шатухан помогать будет. Справимся.

Ардану ли неизвестно, какое это неприятное и тяжелое занятие — выделка кож. Для мужских рук, для выносливого мужского характера. Яабагшан всякую совесть потерял, меры не признаёт: чуть что — пусть, дескать, Сэсэг делает… А мать вообще никогда ни от какой работы не отказывается; теперь же, когда Яабагшан стал их в открытую преследовать, — и вовсе… Эх, отца бы сюда, хоть на побывку, на несколько дней!