Матвей Осодоев - Зов

— Что всё?

— Свое, домашнее, мама.

— Раньше отпустили? — поинтересовался отец.

— Да, нашему году повезло… не всех, но уже отпускают.

— Сержант, — гордясь за сына, сказал Халзан.

— Младший, баабай.

— Все одно… Я тоже был сержантом. Эй, ребятки, найдите мне спички. С этим электричеством спичек никогда не найдешь…

— Без курева не можешь, что ли, — оборвала мужа Мани. — Сперва хоть оделся бы. Чего доброго, кальсоны упадут… сержант!

— Пэ-э! И в самом деле… Это от радости, Я сейчас…

Халзан шмыгнул за занавеску.

Мани принесла из сеней в деревянной пиале молока, поставила на стол. Дугар без напоминания, соблюдая обычай, взял пиалу обеими руками, отпил из нее — и обратно поставил на место…

Загудело пламя в печи. Мани принялась варить мясной суп, готовить саламат. Это утро для семьи начиналось сейчас — глубокой ночью.

Халзан вышел на середину комнаты, словно на парадный смотр — в военной гимнастерке, увешанной медалями, с двумя орденами Красной Звезды и гвардейским значком над правым карманом.

Дугар на какое-то мгновение даже растерялся. Будто забыл, что вот такой заслуженный ветеран — это тоже он, отец его!

Рывком притиснул отца к себе, обнял… У того медали звякнули, слеза покатилась по щеке.

Мани поддразнила:

— Ты, отец, на старости лет не того ли у нас… Как мальчик!

— Такое событие, — мягко, не обижаясь и слегка смущенно ответил Халзан. — Сын из армии. Он солдат, я был солдатом. И разве плохим был? Полтора года воевал — два ранения… Помнишь, Мани, какой я с фронта пришел? Сам не говорил — вот эти ордена за меня говорили. Из-за них, поди, ты на меня поглядела, позарилась!

— Вот болтун, — Мани, засмеявшись, прикрыла щербатый рот ладонью. Ее лицо пылало от радости жарким румянцем: глядела и не могла наглядеться на неожиданно заявившегося домой сына…

Отец и сын уселись за стол, уже облепленный малышами. Халзан, покашляв, просительно сказал жене:

— По ошибке не запрятала ли куда-нибудь ту самую?

— Погоди, отец, день впереди. Зарежем барана, соседей пригласим… тогда уж!

Халзан, нехотя зачерпнув ложкой суп, украдкой посмотрев на молчавшего сына, снова предпринял попытку уговорить, стараясь, чтобы слова его прозвучали убедительно, согласилась бы жена…

Дома, в кругу семьи своей, он почти не заикался — так, слегка лишь… Наверно, оттого, что тут свои и все свое было кругом: не беспокоило, как его услышат, увидят со стороны, как поймут…

— Пока будут у отцов и матерей сыновья, — сказал Халзан, — никакой враг не страшен нашей Родине. Вот, — показал он на живо работающих ложками мальчуганов, — будущие солдаты из нашей семьи сил набираются. Разве не защитники, не бойцы? Любому дьяволу, приведется, рога собьют, руки-ноги переломают. Дугар меня сменил, они на место Дугара в строю встанут. Разве ради такого родительского счастья грех выпить?

— Ладно уж, так и быть, — сдалась Мани. — Коли гимнастерку надел свою, как на Девятое мая…

Принесла она бутылку водки, однако Дугар наотрез отказался выпить. Отец не настаивал: наливал себе одному… Понемножку хмелея, становился еще разговорчивее. А Мани меж тем уложила детей опять в постели и сама прилегла на часок-другой: день для нее обещал быть хлопотным.

— Подросли мои братики и сестрички, — задумчиво проговорил Дугар. — Бежит время.

— А я еще, сын, крепкий, — не без хвастовства отозвался отец. — Я каждого на ноги поставлю, в люди выведу. А теперь вот ты отслужил, вдвоем мы, можно считать. Я на машину записан, на легковую… Доволен?

Дугар неопределенно пожал плечами.

— Ты можешь работать хоть на тракторе, хоть шофером… Хорошо, когда такая возможность есть, когда твердая профессия имеется. Как решишь?

— Уеду я, возможно, баабай, — не очень уверенно сказал Дугар. — На стройку…

— Это куда еще? — тревожно свел брови отец.

— Рядом. На БАМ.

— Зачем?

— Как «зачем»? Строят государственно важную железнодорожную магистраль — нужны люди… Это интересно. Там большой молодежный коллектив. Вот!

— А колхоз? — спросил Халзан.

— Одним больше, одним меньше — велика ль беда?

Нотки упрямства пробивались в голосе сына.

— Так не годится, — твердо возразил отец. — Сегодня ты́ покинешь родную землю, завтра другой, за вами третий, четвертый… Пройдет десять — двадцать лет — кто будет ухаживать за скотом, засевать землю? Хлеб, милый сын, от слов не рождается, ему руки наши нужны. И с неба хлеб не упадет… Что — стальные рельсы будете грызть? Они тогда хороши, когда хлебушек рядом растет!

Дугар снисходительно улыбнулся:

— Простите, баабай, но вы наивно рассуждаете. У нас в стране плановое хозяйство, все давно на бумаге точно рассчитано. Если меня берут на БАМе, то, значит, позаботятся о том, чтобы кто-то работал здесь…

— А кто это будет?

— Зачем мне голову над этим ломать!

— Как зачем? Разве ты не на этой земле вырос, она чужая тебе? — Халзан, не заметив этого, голос повысил. — А мы, стыдно сказать, теперь на городских надеемся! Ремонтников из города привезли, чтоб комбайны и трактора починить. Ермоон, кузнец-то наш, правильно на это сказал: будто, мол, милостыню мы уже просим, обеднели, отощали… Что ж, и ты уезжай, погоняйся там, на стороне, за длинным рублем!

— Я не ставлю такой цели, баабай. На БАМе трудности… Туда только патриотов зовут.

— А у нас не трудности? Старики да мы, пожилые, эту землю пока держим. А кому ее передавать? Пусть бурьяном зарастает, так, дорогой сын?

— Не кричите, баабай… я хорошо слышу.

— Плохо, вижу… И не думай, что я собираюсь сделать тебя своим помощником по хозяйству. Мы с твоей матерью сами в состоянии выучить ребятишек… А вот что ты не знаешь своего места в жизни — это меня огорчает, сын!

Халзан еще плеснул из бутылки в стакан, но пить не стал. Резко отодвинул стакан на край стола.

Молчал. Худое лицо его было хмурым.

Дугар, прерывая тягостно установившуюся тишину, виновато признался:

— С однополчанами договорились на БАМе собраться, слово я дал.

— Можно письма им написать. Поймут, если не безмозглые, — Халзан смотрел на сына так, словно вымаливал у него немедленное согласие. — Поймут, что ты у себя дома нужен…

— Неудобно, баабай.

— Я все тебе, сын, сказал. — Халзан поднялся из-за стола. Кивнул на мундир Дугара, висевший на спинке стула. — Тебе вон командование сержанта присвоило. За башковитость, значит. И я верю: есть голова у нашего сына. Думай!

И он пошел за занавеску: то ли вздремнуть, то ли хотел в одиночку побыть или давал такую возможность сыну, низко склонившему над столом черную, аккуратно подстриженную и подбритую у висков и шеи голову. Видать, полковой парикмахер старался…