Владимир Жуков - Бронзовый ангел

В ресторане Глеб оживился. Громко читал меню, составлял изысканные, по его мнению, варианты ужина. Нина равнодушно соглашалась с ним, а Ордин просто не стал слушать, подозвал официанта и быстро сделал заказ.

Оркестр еще не играл. Народу в зале было немного. Слышался звон посуды, негромкие разговоры.

Веркина Ордин не заметил. Тот прошел в другой конец зала, потоптался у входа в кухню, петляя, обошел неуклюже пилоны, торчавшие посередине ресторана, и неожиданно вырос рядом со столом.

— А вот и я, Геннадий Петрович, — сказал Веркин, посмеиваясь. — Вот и я.

Глеб и Нина с удивлением смотрели на незнакомца. Нож в руках Ордина сердито звякнул о тарелку.

— Ну как?

— Рука у вас счастливая, Геннадий Петрович! Разрешите присесть?

— Да… конечно. — Ордин не мог скрыть, что ему неприятно появление Веркина и его нахальное вторжение в компанию. Он вздохнул: — Садись, раз пришел. Это здешний мой приятель, — объяснил Нине. — Месье Веркин. А это мои друзья. — Он сделал еле заметное движение рукой и не стал представлять Нину и Глеба.

О чем разговаривать, никто не знал. Все сосредоточенно жевали, а Ордин то и дело подливал в рюмку Веркина водку. Тот пил охотно, почти не закусывая. Приподнимался всякий раз, далеко откидывал голову. И вдруг заговорил:

— Вот вы, Геннадий Петрович, сказали «месье Веркин». А я не «месье», я — курский, из глубины России, от самой нашей родной земли, так сказать. Меня в столицу военная служба привела. Иначе бы я до сих пор пахал и сеял, сеял бы да пахал… Но привела! И я сижу вот… С вами сижу… — Он долго подыскивал какое-то слово, но не нашел и продолжил: — Вы, наверное, с презрением на меня смотрите, что я пью? Да, с презрением. — Он повернулся к Ордину: — А у меня трагедия. Почище, чем в театрах показывают. Они вот, — он показал вилкой на Глеба и Нину, — не знают, Геннадий Петрович, а вам я рассказывал. Про начальника своего…

Ордин заерзал на стуле, похлопал Веркина по плечу:

— Ну ладно. Ты кушай, потом поговорим.

— А что, — не унимался Веркин, — как мне есть, когда такая закавыка вышла? Трали-вали всякие, подробности в афишах. Главное, концы в воду спрятали, как водится. В жизни ведь всегда одно напоказ, а другое для археологов. Как природа нам, так и мы ей. Ха-ха! Здорово сформулировано, а, Геннадий Петрович? Я, вы знаете, человек обязательный. Мне хорошо, и я — железно… Железно! Я для Реброва все сделал, не подкопаешься. Одного только не учел, что у него брат есть! Брат! Могли бы, конечно, докопаться, да вот не докопались, с моей, конечно, помощью. Но ведь он же, паскуда, расскажет! — Веркин пошарил по столу и, не найдя своей рюмки, тяжело вздохнул. — Расскажет — и труба. Припаяют. И что обидно — наш идиот выиграет. Смотрели, может, кино, «Идиот» называется? Наш Воронов такой же, как тот князь, не помню по фамилии. Я когда письмо на него написал, он смолчал, того князя разыгрывал. Вроде как непротивление злу. А теперь на него деньги в банк повалили… Надо же — трагедия какая!

Ордин смотрел на Нину. Она сидела, схватившись рукой за горло. Взгляд был пустой. Казалось, она просто задумалась о своем, о чем-то трудном, почти безвыходном. Ордин накрыл ее руку, расслаблено лежавшую на столе, но Нина тотчас вырвалась, посмотрела с ужасом. Ордин сник, нахмурился.

Глеб, развалившись на стуле, постукивал ножом по рюмке. Тихий звон тягостно врывался в наступившую тишину.

Веркин резко поднялся. Пошатываясь, долго искал точку опоры, наконец уперся кулаком в стол.

— Я лучше пойду, Геннадий Петрович. Пойду, и все! — Он пошарил в кармане, вынул деньги. Смятые бумажки упали на тарелку Ордина. — Вот, должок возвращаю. Я человек обязательный.

Он что-то еще говорил на ходу. Шел, покачиваясь, цепляясь за спинки стульев, медленно, тяжело, долго.

Первым нарушил молчание Глеб.

— Занятные у вас, мэтр, знакомые! И сколько красноречия! Вития! Особенно замечательно он про благородство изъяснялся, правда? Однако при чем тут, Ниночка, ваша фамилия? И видимо, наш Ребров…

Нина решительно встала:

— Я хочу домой.

— Да, пожалуй, — засуетился Ордин. — Пожалуй. Пошли, Глеб.

— Вот здорово! Столько вкусных вещей заказали — и уходить. Нет, вы уж лучше одни. А я останусь. Помозгую. Очень насыщенный для размышлений сегодня день.

Нина уже шла к выходу. Глеб приподнялся, негромко крикнул:

— Ау, Нина!

Она остановилась, посмотрела на него. Глеб помахал рукой. Он не прощался, нет. Она понимала, что бородатый, неуклюжий Глеб хотел поддержать ее. В чем? Смешной, он ведь ничего не знает. И она не знает. И все равно взмах этой руки дорог. Нина подумала, что если бы ей пришлось выбирать, на какую руку опереться, она бы выбрала эту — загорелую, с обгрызенными ногтями руку Глеба, а не ту, что недавно прикасалась к ней, бледно-розовую, пухлую и чистую — Ордина.

Она улыбнулась чуть-чуть грустно и понимающе. И почувствовала, как сильно щемит переносицу. Боясь расплакаться, быстро взмахнула рукой и попыталась еще раз улыбнуться. Хотела, чтобы и у нее это получилось не прощанием, а знаком понимания и благодарности.

Глеб крикнул:

— Все будет хорошо!

Она пошла дальше, слыша за спиной шаги Ордина, Прислушивалась к ним, как, бывало, дома прислушивалась к стуку маятника больших старинных часов. Ей казалось, шаги разрывают время на части, и что-то неотвратимо уходит вместе с безжалостными секундами.

Внизу, у раздевалки, она увидела телефонную будку. И вдруг стало понятно, что надо делать: позвонить, сейчас, немедленно. Серебристая трубка, висевшая на рычаге за мутными стеклами телефонной кабинки, напоминала железнодорожный стоп-кран. Только тот меньше и красный. Но все равно и эту можно рвануть, остановить бешено мчащийся поезд. Поезд без машиниста, оголтело летящий в пустоту. И на пути — человек с дьявольской ухмылкой. Веркин, кажется. Да, да, Веркин.

Она нетерпеливо рылась в сумке, разыскивая записную книжку: сердито вытряхнула на ладонь, перебрала дрожащими пальцами монеты. Вошла в будку, покосилась на Ордина. Тот стоял у будки, курил, казался равнодушным.

Блестящий диск вертелся медленно, словно нехотя. В трубке загудело, откликнулся вежливый женский голос, наверное, дежурной медсестры. Реброва искали долго. Нина прислушивалась к шорохам и потрескиванию в трубке, подбирала слова, которые надо сказать.

Послышался голос — далекий и знакомый, и она все забыла. Потом вспомнила, но не в силах была перебить жестокими вопросами затаенную ласку, которую доносили до нее провода.

— А я у вас была позавчера, — попыталась она приблизиться к тому, что хотела сказать.

— Были? В госпитале?

— Дошла до проходной и вернулась.

— Почему?

— Так… Встретила вашего брата.

— И он вам что-нибудь наговорил?