Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Он стал медленно отступать, припадая на ногу. Сделал шаг, другой и вдруг снова почувствовал жар. Что-то горячо дышало и шевелилось сзади. Обернулся, увидел, что это опять огонь, оранжевый, как кожура апельсина, и огромный, все затопивший вокруг. Из последних сил стал звать на помощь Алешку, брата, прося у него не то пощады, не то прощения. Кричал, крепко зажмурясь, а душная темнота давила, звенела, путала мысли. И тогда он сделал последнее усилие, последний рывок — открыл глаза…

Почему так долго нет Жени? Алексей старался не смотреть направо, на угол скверика. Он уже несколько раз измерил расстояние до него шагами, туда получалось тринадцать, обратно — почему-то четырнадцать. То ли шел медленнее, то ли непроизвольно укорачивал шаг, чтобы снова не выпало роковое число. Смешно — роковое. Смешно, а все же неприятно: похоже, действительно шаги туда, к перекрестку, как предостережение — что-то произойдет плохое, неожиданное. А сегодня плохого и так через край. Он и Жене-то позвонил — поздно, неприлично поздно, — чтобы хоть как-нибудь разрядить скопившееся в душе. А ее нет. Как назло. Нет и нет.

Алексей снова отмерил свои тринадцать, решительно вернулся к скамейке на Ильинском бульваре. Памятник гренадерам, темный, исписанный по чугуну золочеными буквами, возвышался впереди, словно башня с крестом на вершине. «Гренадеры своим товарищам, павшим под Плевной» — написано на памятнике. Павшим под Плевной. Давно павшим, в тысяча восемьсот семьдесят седьмом. Они погибли в сражениях с турками, и в их честь стоит памятник. Не важно, что незнакомы их имена и что они отдали свои жизни в боях прошлого века, а не нынешнего. Не важно потому, что — это история. И… и могила отца — тоже история.

Алексей внезапно, как-то в одно мгновение расстроился, вспомнив отца на портрете, что висит в комнате тети Маруси. Смотрел на золоченые буквы памятника, а видел улыбку, которую не смог согнать серьезный объектив фотоаппарата, гимнастерку, ладно облегавшую отцовские плечи, четыре шпалы на каждой петлице отложного воротника и Звезду Героя над карманом, рядом с бегущей наискосок портупеей. Показалось странным, что отец на портрете молодой, может, немного старше Николая. Алексей прикинул, в каком году отец мог сфотографироваться: наверное, в начале сорок второго, когда приехал с фронта к ним в Куйбышев. Ему было сорок лет. И Николаю скоро будет столько же. И ему, Алексею, придет пора, станет сорок, а потом больше. А отец всегда останется таким, как на портрете, сорокалетним.

И снова показалось удивительным, что они с Николаем будут старше отца. Но все равно он останется отцом, давшим им жизнь, а потом прибавившим к ней еще и свою. Вон на памятнике слова из евангелия о пшеничном зерне: если не умрет оно, падши в землю, то останется одно, а если умрет, даст много плода. Смерть, конечно, этим не оправдаешь. Но такую, как у отца… Он ведь не умер — погиб, вынужден был остаться в горящем самолете. И они с братом должны понести дальше не только свои годы, но и его непрожитые — отца, папы.

Николай Ребров открыл глаза, и оранжевое сияние исчезло. Он сначала не понял, почему темно вокруг, но постепенно различил светлый прямоугольник больничной двери, пустую кровать рядом, слабые отсветы на полу, разделенные тенью оконной рамы. Сон, значит, раньше был сон. Он провел руками по смутно серевшему одеялу, поправил смятую подушку, зажег на секунду ночник, посмотрел на часы. От неловкого движения заныла нога, он стал ее пристраивать поудобнее.

Хотелось курить, и он вытащил из тумбочки сигареты, радуясь, что поступает вопреки госпитальным правилам. Даже проговорил вслух, щурясь от желтого пламени спички: «Семь бед — один ответ». Но сигарета быстро истлела, едко пропах окурок, задвинутый в спичечный коробок, и снова вернулось гадкое ощущение подавленности, беспомощности.

«Спать надо — вот что», — сказал он себе и резко повернулся, укладываясь на бок. Боль, как разряд тока, пробежала по телу — сильней, чем раньше. Он скрипнул зубами, зажмурился, надеясь, что сон все-таки придет — желанный, бездумный, успокоительный. Постарался реже дышать, хотел сосредоточиться на одной мысли и с ужасом снова увидел перед глазами оранжевое сияние. Неровные языки пожара плясали в таинственной мгле, притягивали, как будто там, за ними, крылся секрет спокойствия.

Он откинулся на спину, открыл глаза и так лежал, перемогая боль, толчками идущую от растревоженной ноги.

Серый потолок, ярче освещенный со стороны окна, казалось, изгибался, был похож на брезентовый полог. Почудилось, что он не в госпитале, а в палатке — в лесу, в сосняке, и ветер шумит в ветвях, а невдалеке кричит коростель. Хотя нет, это берег реки. Они плывут с Валдманисом на яхте, идет дождь — теплый, июльский. Они пристали к берегу, пристроили парус на жерди и вот лежат под брезентом, слушают, как шумит под дождем река. И конечно, с ними Марта — отчего же тогда так весело, так просто и хорошо?

Но он тотчас же грустно улыбнулся: «Не Марта, а Нина. Марта с тобой бы теперь не поехала. Хотя Нина тоже. Можно спорить — один против миллиона. Нет теперь ни Марты, ни Нины».

Как он спешил вчера к телефону! Он даже почувствовал, что это она зовет и надо спешить. Несся по коридору, чтобы скорее взять трубку, услышать знакомый голос — близко, почти рядом, и назло всем сомнениям снова сказать ей твердо, как можно более твердо и убедительно: «Надо решаться».

И сказал. А когда затворил за собой стеклянную дверь шаткой телефонной будочки, понял — она не решится.

Было горько на душе от обиды, от ощущения потери. Он слишком долго строил планы, уверяя себя, что в его жизни теперь всегда должна быть рядом эта женщина. Ведь она любит его, он твердо знал — любит. А любовь не должна быть связана ничем, кроме ею самой созданных законов: быть с тем, к кому тянешься, для кого хочется все время делать доброе, хорошее, новое, чтобы удивить, порадовать, быть лучше, чище, даже перед самим собой… Чище? А стал ли он чище от этой любви? Каждый свой шаг оправдывал: к Нине, ради нее. Прибор делал, чтобы Воронова победить, ее Воронова. Причину пожара скрыл, чтобы не быть потом обвиненным. И вот ее нет.

Подумал: хорошо бы еще закурить, но остался лежать так же недвижно, запрокинув голову: «Пришла сюда, в госпиталь, заплакала. А когда позвал за собой — заколебалась, дрогнула».

Он упрекнул Нину и удивился, что упрекает. По-настоящему бы надо горевать, грызть подушку, думая, как вернуть неслучившееся. А вместо этого жжет, колет неодолимая убежденность: «Нельзя строить счастье на несчастье других». А он-то именно так строил. Во всем. Наверное, поэтому и не осталось теперь ничего, кроме досады. И еще нога болит, сны мучают и мысли, похожие на бесконечные выкладки в поисках несуществующего решения.