Владимир Жуков - Бронзовый ангел

— К счастью, нет.

— Я вас не понимаю.

— Ничего не сказал, говорю.

Стало хуже слышно. Нина плохо разбирала слова Реброва, и только смысл произносимого доходил до нее: главное, чтобы была она. Она ему нужна. С ней ему ничего не страшно.

А ей с ним? «А мне с ним?» — повторила она еще раз про себя и испугалась, что ответ приходил не такой, как, наверное, хотелось бы Реброву.

В такси Ордин торопливо назвал шоферу свой адрес.

— Я напою вас чаем с молоком, по-английски, — сказал он Нине, словно оправдываясь. — Приятель был в Индии, привез настоящий.

Нина не ответила. Сунула руки в карманы и откинула голову на твердую спинку сиденья. В лиловых сумерках мимо летела привычная сутолока улицы. За покатым спуском Ваганьковского моста потянулись красные дома. Мелькнул неоновой вывеской универмаг, призрачно проплыла ротонда метро, и на переднее стекло надвинулась широкая тень высотного дома. «Как Ордин, — подумала Нина, — все загораживает. Интересно, а ему я нужна?» И ответила себе уверенно: «Нет. Ему — нет. Ему вообще никто не нужен». Перебрала в памяти встречи с Орлиным и снова спросила: «А он мне нужен?»

Ответ пришел ясный, спокойный: «Нужен, он мне был нужен. Благодаря ему я теперь хоть что-то стою как художник. А не как художник?»

Она вдруг вспомнила Глеба. На днях у него первая выставка. Наверняка будет успех, он ведь талантище, бородатый. Настоящий, от земли. И еще, у него есть дочки-близнецы, он их очень любит. «Вот бы с ним и с Борисом тогда, в первый день, пойти после работы домой, — подумала Нина. — Наверное, все было бы теперь иначе. И с ним, с Глебом, говорить о живописи, у него учиться. Странно: Глеб чем-то похож на Дмитрия. Вот каких надо выбирать в жизни, вот с кем быть заодно. А я… Выбрала раз — Воронова, да не поверила ни ему, ни себе. Бросила его, предала, когда у него случилось такое…»

Машина остановилась. Ордин услужливо распахнул заднюю дверцу, ждал, улыбаясь. Нина не трогалась с места. И вдруг сказала хриплым, будто не своим голосом:

— Я не люблю чай с молоком, Геннадий Петрович. Вы напрасно изведете настоящий индийский.

Ордин сердито запыхтел, видимо выбирая слова. Нескрываемое раздражение победило наконец.

— Вы не умеете ценить доброе к вам отношение!

— Что ж, — Нина говорила, замирая от неизвестно откуда взявшейся смелости, — цена уж больно велика. Боюсь, мне со временем нечем будет отплатить.

Решительный грохот дверцы был неожиданным. Но Нина не шелохнулась. Спасительная пустота окружала ее, успокаивая.

И тут из глубины сознания выплыло то, что заставило бежать из ресторана, перевело совсем на другое телефонный разговор с Ребровым, придало силы так расхрабриться перед Ординым: тревога за мужа. Тревога за то единственно прочное, верное, что было в ее жизни.

— На Сивцев Вражек, — сказала она шоферу и просительно добавила: — Побыстрее, пожалуйста.

Чего только не скопится в письменном столе, если месяцами, не очень задумываясь о порядке, засовывать туда бумаги, книги, блокноты и всякую мелочь. Воронов грохотал ящиками, с удивлением подносил к свету то давно исписанный листок («Ничего мыслишка, а?»), то фанерную рогульку с леской («Хорошо на нее рыбка прошлым летом ловилась!»), то исчерканную карандашом книжку («Искал, все перерыл, пришлось взять другую в библиотеке, а она вон где»). Он с интересом разглядывал находки, горками сортировал на столе записи, тетради. Теща, удивленная странным постукиванием ящиков, заглянула в комнату:

— Вы что-нибудь ищете, Дима? Помочь?

— Спасибо. Просто порядок навожу.

Воронов стал на разные лады напевать понравившуюся фразу: «Порядок навожу-у, порядок навожу-у, порядок, наконец порядок навожу…» Отличные слова. Как хочешь их пой, на любой мотив ложатся. А если еще разными голосами, получается, как в опере.

А может, настроение просто такое? Когда Дроздовский посмотрел последние выкладки и одобрил идею «повернуть» диссертацию, мир словно изменился. И еще сказал, что эксперимент продолжится, как только Ребров выйдет на работу. Странный человек Дроздовский. Знает же об их отношениях, а сказал так, будто без Реброва он, Воронов, шагу ступить не может. Будто они соавторы и работу им вместе подписывать — фамилии по алфавиту.

«Ну и правильно, — подумал Воронов. — Правильно, дорогой начальник кафедры. Вы — мудрец. А мудрость — это отделить главное от неглавного. Как в зоопарке. Смотришь на клетку и видишь отчетливо прутья, но тигр виден плохо. А можно смотреть на тигра, и тогда решетка почти незаметна. Мудрость — это видеть тигра, а не решетку. Трудно, глаз сбивается, а ты смотри, Дмитрий Воронов. Смотри! Ничего, что ты предупрежден о неполном служебном соответствии. Это, конечно, сбивает. Но ты смотри, и оно вернется к тебе, соответствие. Терпенье и труд все перетрут».

«Все перетру-у-ут!» — снова запел он, нимало не заботясь, слышит ли теща его легкомысленные трели.

Бумаги, вынутые из ящиков, затопили стол. Он стал выкладывать их на кресло, но и там скоро не осталось свободного места. Пачка листов рассыпалась по полу. Он улыбнулся листкам, как живым: «Летите в разные стороны. Я не сержусь. Я сегодня добрый. Великая вещь — хорошее настроение! И как его нетрудно достигнуть: пришла бы только в голову стоящая мысль. Да, и еще, чтобы начальник был мудрый, видел бы тигра, а не решетку. И ты сам — тоже. А вот доделаем эксперимент, да еще по-новому, тогда посмотрим, кто чему соответствует».

Голос жены прозвучал неожиданно, странно:

— Что случилось?

Он обернулся. Нина стояла в дверях, не сняв пальто, только сдернула платок.

— Случилось? Где? — переспросил он медленно, еще не придя в себя.

— В академии.

— А-а, ты про пожар…

— Я про другое… потом?

— Потом ничего.

— Что у тебя с Ребровым?

— У меня? По-моему, это у тебя… — Воронов отвернулся, стал рыться в бумагах на столе. Несколько листков, колыхаясь, спланировало на пол.

— Ты что? Уходишь?

— Куда ухожу? — Он не понял ни вопроса, ни того, почему жена не раздевалась.

— Совсем? От меня? — Нина показала рукой на бумаги, на выдвинутые ящики стола.

Воронов усмехнулся, подумал: «Она видит не тигра, а клетку». Ему стало обидно, что на смену хорошему настроению возвращается тоскливое напряжение последних дней. Тогда хоть не разговаривали, только так, по пустякам, а теперь — целый диалог с драматическим подтекстом.

— Ухожу, — сказал он холодно. — По обыкновению ухожу в себя. «Ин корпоре» — как говорили древние римляне.

Нина устало привалилась к притолоке, стала стягивать с руки перчатку. Воронов видел, что жена прикусила губу, смотрит на него не отрываясь, и глаза ее, красивые, большие, медленно наполняются слезами.

— А что же ты не спросишь меня, где я была? — она будто бросила ему вызов и еще сильнее прикусила губу.