Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Он нахмурился:

— Ты человек взрослый. Мало ли какие у тебя могут быть дела.

— Дела! — Нина всхлипнула, сорвала наконец перчатку. — Неужели это все, что ты можешь сказать?

Да, в тот вечер, когда они объяснились, он требовал, чтобы Нина говорила с ним, хотя бы внятно отвечала на вопросы. А она молчала. Теперь молчит он. Тогда ему так надо было, чтобы она успокоила его. Теперь, наверное, нужно ей… Ведь всерьез испугалась, что он уходит. Со стороны это, наверное, так и выглядело: собирает бумаги, книги, чтобы потом не возвращаться. Пожалуй, многие бы так поступили на его месте, а он об этом и не подумал.

Воронов в раздумье взялся за щеку. Нина горько плакала, уткнувшись в косяк двери. Он подошел, потрогал ее за плечо. Она дернулась, отстраняясь. Он снова задумчиво потер свою колючую щеку. Потом решительно взял Нину за руку, довел до тахты.

Как это просто, оказывается, — быть рядом! А он и не помнит, когда так было в последний раз. Словно они и не жили вместе, а лишь коротали время в одном купе, ожидая, пока поезд доберется до станции. И гладить ее волосы так приятно.

Нина затихала понемногу, покорно принимая его простую ласку. «Если бы знать, о чем она думает сейчас, если б знать хоть чуть-чуть!» Он подумал так и расстроился. Всегда, все время с Ниной он выжидает, словно игрок: а что будет дальше? Гадко, как это гадко! И все рассуждения о мудрости тут ни к чему. Не мудрость это, а трусость!

Он быстро отдернул руку.

— Ты что, Дима?

Он молчал, все еще охваченный презрением к себе, а Нина теребила его, и тревога в ее голосе нарастала с каждым новым словом:

— Ты что, Дима? Тебе неловко со мной, я понимаю… И еще эта беда на работе… Ты знаешь, что Веркин вас всех обманул? В чем-то очень серьезном. Он что-то подстроил… Ты знаешь об этом?

Смысл ее слов плохо доходил до сознания Воронова, он улавливал только одно — неожиданную перемену в Нине, ее желание помочь ему, защитить. Она еще несколько раз назвала фамилию техника, потом, смущаясь, — Реброва, напомнила об анонимном письме и требовательно взяла мужа за руку. Только тогда Воронов понял: Нине известно что-то такое, чего не знает он. И это снова удивило его и обрадовало.

— Веркин, значит, — наконец сказал Воронов. — Вот, значит, как — Веркин. А ты откуда знаешь?

— Так, — сказала Нина и отвела взгляд. — Случайно. Это неважно сейчас.

— Неважно, — повторил за ней Воронов. — Это действительно неважно. А что же сейчас важно?

— Рассказать обо всем в академии. Впрочем, ты сам лучше знаешь, что надо сделать.

— Рассказать… — Воронов опять уставился в одну точку.

Нина молчала. Ей показалось, что сказанное ею не имеет для мужа большого значения, что он уже пережил все это — тяжело, с болью. Воронов встал и заходил по комнате. Нина следила за ним и все больше уверялась, что права. И, словно подтверждая ее мысли, Воронов сказал:

— А я-то думал, все кончилось. — Он тяжело вздохнул. — Ну, ладно, ладно.

Нина тихо, осторожно позвала:

— Дима, а я… Что же будет со мной?

Воронов ответил не сразу. Долго смотрел на жену, сосредоточенно и строго, как будто и вправду готовился дать ответ, что будет с ней через час, через день, через год. Нина застыла, опершись рукой на тахту, покорная, готовая ко всему.

— С тобой? — сказал Воронов. — А разве… разве ты сама не решила?

— Кажется, да, — еще тише сказала Нина. — Но сейчас, что мне делать сейчас?

Воронов снова заходил по комнате, сердито, тяжело. Резко остановился:

— Это ты тоже должна сама решить. Только сними сначала пальто. Ты ведь домой пришла.

Ему показалось странным, что огонь может быть такого цвета — оранжевый, совсем оранжевый, прямо как апельсиновая кожура. И почему-то нет дыма. От этого пламя словно ненастоящее, его не страшно потрогать. Он даже потянулся вперед с любопытством и изумился, что вокруг удивительно светло. Стены бетонного домика будто раздвинулись, и можно все разглядеть — каждый винтик, каждую проволочку. Он сказал: «Как красиво, правда? Это я все сделал, я — Николай Ребров!» Голос отдался далеким эхом, зазвенел, дробясь и усиливаясь, у пульта, в боксе, где висел в своей металлической люльке двигатель, рассыпался в закоулках стендового домика — «Ребро-ов-ов-ов!» Ему это понравилось, он засмеялся, стал кричать: «Я сделал, я! Мог не делать, а сделал! Здорово!» «Ово-ово», — откликнулось эхо и утонуло в жадных всплесках апельсинового огня. Он забыл, что пламя жжет, и тянулся к нему. Ему хотелось, чтобы так было без конца: смотреть на огонь и кричать, кричать: «Я-а-а!» — и слушать эхо. Вот только глаза устают от яркого света и пламя стало другим: растекается по полу, и цвет его уже не апельсиновый. Появился желтый оттенок, лиловый, синий, вылезла откуда-то черная копоть. И жарко, очень жарко. Надо скорей расстегнуть ворот. Да, так лучше, можно еще побыть вблизи огня. И кто это так ловко смешивает краски? Красный, желтый, синий, опять красный. Ах да, Нина, художница. «Так, так, давайте, Нина, рисуйте! Ничего картинка получается, а? Нигде такой не увидишь!» Он снова закричал громко-громко и удивился — голоса совсем не слышно. Хотел позвать ее, Нину, еще раз, не смог: жар сдавил горло, стало совсем душно. Что же делать? Все горит — одежда, руки, волосы. Особенно колено жжет, просто не вытерпеть, и дым ест глаза. Что же никто не идет? Помогли бы, тут в одиночку не справиться…

Наконец-то! Он почувствовал, что кто-то протянул ему огнетушитель, тяжелый, холодный. А-а, Алешка! Струя забилась неровно, но сильно, и копоть стала отступать. Снова показались апельсиновые языки, растеклись, заиграли на бетонном полу. Он помешкал секунду и решил, что надо бить прямо по ним, иначе не попадешь в бокс, где двигатель, и к топливным бакам. Чертова нога, совсем не слушается. Нет, поддалась. А ну еще, еще! Он продвинулся вперед и стал крест-накрест хлестать из огнетушителя: так его, так, ненасытное пламя! Полюбовались, хватит! Сам поджег, сам и потушил. Никто ничего не скажет. Нет больше пламени. Только дым клубится и все еще жарко, по-прежнему нечем дышать. Тяжко, ох как тяжко! И где же люди? Алешка где? Почему никто не смотрит, как он ловко загасил огонь? Теперь никто не узнает, почему загорелось. Нет, теперь не подкопаешься.

Он бросил пустой огнетушитель на пол, звон металла загулял эхом, как раньше голос: «Бом-м-м». И тут же послышался топот, он быстро приближался, нарастал. Ага, бегут! Пора, пора. Ну, смотрите же, смотрите, как хорошо все кончилось! И ты, Алешка, смотри. И не молчи, говори. Ну, почему же вы остановились, люди?

Он вглядывался в лица и чувствовал, что сейчас заплачет: так обидно было, что никто не произнес ни слова. И еще болела нога, так болела, что трудно было стоять. Старался не думать о ноге. Важно, что решат, от этого все в жизни зависит, все. Он замер, похолодел от пришедшей внезапно простой и безжалостной мысли: конечно, все будут молчать; как же они будут говорить, когда знают, что он один был здесь?