Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Решили, что Терентий доведет Демида до развилки на трассу, попытается у него что-нибудь выведать, потом завезет хлеб в верхнюю партию и вернется за день до радиосвязи. За это время и Нилыч уже обернется. Больше всего волновал слух о тех двоих, что скитаются, может быть, неподалеку от базы.

Сторожу Сереже наказали дежурить по ночам до прихода Нилыча, а пекарю и лаборантам — внимательно присматривать за базовым лагерем днем.

Наконец вышли с Демидом в путь. По дороге Терентий не выдержал и заговорил с ним о пропаже, хотя тот и сам все донял: слишком недвусмысленно кричал на него начальник утром. Терентий не очень доверял Кирееву, и все же по тому, как тот говорил, было ясно, что деньги он не брал.

Узнав, что деньги могли пропасть, Демид всю дорогу грустно размышлял:

— Эх, Терешка, кабы мне! И зажил бы!

— Как зажил?

— Красиво бы зажил: пятистенок просторный срубил бы, столярного струменту накупил бы… Деревянну скульптуру резать бы стал… Любо мне это дело, условиев нету… Прямо я тебе скажу, Терешка, фарту бы свово не упустил бы, пришлись бы деньжонки ко двору.

Говорил Демид так, что ясно было, попади к нему ключ, не задумываясь выгреб бы сейф. Теперь же жалел, что такой удачи ему не вышло. Удивил он Терентия.

Расстались у развилки. Демид вошел в высокую траву и исчез, обоз двинулся в Раздольную долину.

Терентий утратил всякое представление о времени, как только расстался у развилки с Демидом Киреевым. Он гнал лошадей, временами спешиваясь, быстро шагал по тропе, таща за собой на узде Проню, иногда переходил на бег. Дыхание сбивалось, и он замедлял ход. К полудню он почувствовал голод и усталость…

День выдался жаркий, во влажном воздухе была разлита томительная лень. К полудню ветер ослабел и наконец совсем улегся, и даже листы на каменных березах перестали беспокойно дрожать. Все живое маялось и томилось в лучах яркого солнца под небесной синевой.

Он остановился и осмотрелся. Удивительно, это было то самое место, где он расстался с Майей, и тот самый валун, у которого он спешился тогда и пил воду с ягодами жимолости. Вон и та песчаная намывина. Прошло всего десять дней, а у рябины уже стали гроздья наливаться. Тогда в первый раз он потратил на путь почти весь день, теперь же, потеряв несколько часов, он добрался сюда так быстро.

Терентий спустился к ручью и, напоив лошадей, стреножил их пастись, а сам, скинув одежду, хлопнулся в ледяную воду. Холод взбодрил, тут же налетел и гнус. Он поспешно оделся, разложил на старом пепелище костерок, поставил таган, заварил чай. Поев, растянулся на траве и задремал. И что-то странное творится в голове, кровь ударяет в лицо. Он чувствует, будто кто-то целует его, и поцелуй горит на губах.

«Майя», — шепчет он. Трава сухо шуршит на склоне, вторит тихому шороху, а может, это шаги? По воде идет дрожь, поднимается пар, это, верно, вздох Майи, — кажется ему.

— Майя, Майа-айя! — кричит он.

— Я здесь, здесь.

— Я люблю тебя, Майя, — хотел он сказать, но не мог. Он видел перед собой ее глаза.

— Я люблю тебя, Тереша… Со мной никогда такого не было. С самого начала, все дни, пока ты был совсем беспомощный, еще до первого твоего пробуждения, я старалась не позволять этого себе… Поняла, что все происходит помимо моей воли. Меня будто кто-то толкал навстречу. Я все говорю себе: «Этого нельзя допускать, с этим надо покончить».

Глаза ее мигали, их застилала поблескивающая на солнце пелена слез, губы дрожали, и он подумал, что оба они бессильны остановить все, что теперь происходит. Она закрыла глаза и тихо всхлипнула.

— Ты самая красивая, — сказал он с нежностью. И понял, что впервые говорит чистую правду.

Губы ее крепко прижались к его губам…

Ему показалось, что он на мгновение вздремнул. Открыв глаза, позвал: «Майюшка!» — и как будто услышал ее голос издали: «Жду тебя, приходи-и!»

— Я приду, — прошептал он, я не могу без тебя…

Спустившись к ручью, он стал умываться, вода упруго обтекала сапоги, на дне по галечнику бежали солнечные блики. Он неловко ступил в глубину, и тут же в сапог проникла ледяная вода. Еще раз глянул в сторону дальней скалы. Солнце озаряло многоцветный луг в верхнем конце долины.

Решив переобуться, вытащил из вьючника рабочие ботинки. Натянул правый, а левый не смог: что-то мешало внутри. Перевернул его вверх подошвой, и о камень звякнуло.

— Вот и похититель нашелся! — Терентий поднял ключ и засмеялся. — Слава богу, нашлись…

Он без труда догадался, как ключи попали в ботинок, вспомнив свои давешние ночные сборы в дорогу. Ботинки стояли у нар, как раз там, где сидел тогда Нилыч, тот и обронил ключи, а Терентий запаковал обувь в сумку. Утром Демид, навьючивая лошадей, конечно же не подозревал, что в одном из мешков — ключи.

Терентий посмеялся над тем, как все просто: через три дня он передаст ключи изумленному Нилычу — и вдруг неожиданно подумал: «Больше полумиллиона на старые!» От этой мысли захватило дух, сильно застучало сердце…

И хотя он пытался прогнать от себя эти мысли, но снова и снова возвращался к ним. Все больше возбуждаясь, он уже прокручивал в голове навязчивые планы. На него и думать никто не стал. Вернулся бы в лагерь раньше Нилыча. Доступ к начальниковой палатке для него свободен: он развозит инструмент и вещи в отряды, ключ от палатки сторож дает всегда. Тем более Серега знает, что с Нилычем у него приятельские отношения. Так что и тот ничего дурного не подумает — знай выгребай средь бела дня эти тысячи из сейфа…

Потом их зарыть где-нибудь поближе к трассе, да и сам Нилыч на это надоумил, говоря о Демиде Кирееве. Можно перевезти мешок с деньгами даже на лошади. Никому и в голову не придет проверять обозные вещи…

И подозрения пали бы на кого угодно из экспедиции. Ведь Нилыч ни на минуту не усомнится, что деньги пропали именно в ту ночь… А той ночью он был на людях, из палатки не отлучался, и разбудил его утром сам начальник — не алиби ли! Все это промелькнуло в сознании, пока он натягивал ботинок и разглядывал старинный ключ, рядом с которым амбарный казался никудышным ржавым крючком. «Умели работать люди! — восхитился он. — Однако, эк до чего я додумался, прямо второй Демид Киреев. Нет, нет, нет. Помаялся дурью и будет…» Он попытался отвлечься, подумал о Майе. И все же мысль о ключе, оттягивавшем нагрудный карман штормовки, снова и снова приходила и не отпускала. Она неотступно возвращала к сейфу, набитому состоянием. Этот полубред-полуявь преследовал его и тогда, когда он вел обоз в верхний отряд…

Он разгрузил в верхней партии хлеб, навьючил на лошадей мешки с образцами. От обеда отказался, сославшись на долгий обратный путь, и, распрощавшись с мужиками, быстро вывел обоз в дорогу.