Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

— Печку жечь не будем, — сказал Родька, — пожрем и спать, еще засекут по огню, как думаешь, Сухарь?

— Как пить засекут, и подкова не спасет, не будет нам счастья…

— Надо б осмотреться…

— Завтра будет день, — сказал Терентий, укладываясь на солому в углу.

Проснулся Терентий от непрерывного шелеста. Открыл глаза, насторожился. Вспомнил прошедший день. В щели избушки намело снега — он-то и шуршал снаружи. Родька и Сухарь спали, прижавшись друг к другу в углу на соломе, напомнив ему бездомных псов, что жили после войны за сараями в ленинградском дворе.

Он опять закрыл глаза, задумался. Теперь окончательно сообразил, какая нелепая, грустная перспектива ожидает впереди, если не удастся задуманное: хоронись по темным углам, шакаль у добрых людей куски хлеба. И это когда до звонка осталось сто семьдесят четыре дня. В дурацкую историю втравила его идея. И еще, если бы не Родькины сумасшедшие глаза, если бы не голос призывный, не побежал бы. И не видеть теперь ни мамочки, ни Майечки, ни родившегося на первом году его заключения сына, ни дорогой сердцу Петропавловки, о геологии и вовсе надо забыть — все осталось там, в колонии… все надежды. Еще и начальник обещал написать рапорт о досрочном освобождении. Может, к Майским праздникам вышел бы… Если не к маю, так к осени и дома был бы. Теперь гоняйся, прячься, бойся всех…

— Ну и дурак! — крикнул Терентий, бессильно ударил кулаком в дверной косяк, кулак ссадил до крови. Вскочил на ноги Родька, протирая глаза и озираясь.

— Ты чего?

— Сволочь! Ух и дерьмо я… — почти простонал Терентий.

Вскочил на ноги и Сухарь. Коротко зыркнув в их сторону и подскочив сбоку, он резко влепил Терентию по затылку.

Когда тот пришел в себя, Сухарь, растирая ушибленную руку, зло посмотрел на него:

— Убью, мелюзга. Попал в дело, не хрена и рыпаться, раньше б думал…

— Если б я раньше соображал! — тоскливо сказал Терентий. — Только напрасно ты меня пугаешь, Сухарь… Еще раз замахнись.

— Ах вон ты куда гнешь, зануда. Назад ходу нету… — Сухарь замолк на мгновенье, его словно осенило: — А ты ж… ты и заложить могешь, — просипел он, засовывая руку за пазуху, — как пить полкило настучит… А, Родя? Как ты думаешь? — Плоская рожа Сухаря исказилась угрозой, он сощурил глаза. — А?.. Родя? — повторил он тихо.

Родьке стало не по себе, он отступил на шаг, заглядывая в злобные Сухаревы глаза.

— Может, нам, Родя, шлепнуть мелюзгу… — как бы размышляя, протянул Сухарь, и Родька увидел, что тот уже держит в руке нож. Лезвие было поржавевшее, клинок белел хромом.

— Как? Родя? — ожидая поддержки, просипел Сухарь. Но Родька, бледнея, попятился в угол, к отворенной настежь двери.

— Вот ты даешь, Сухарь, — заикаясь, прогундосил он, — ты чего говоришь?!

— Вот и даю… Точняк ментов на нас наведет в первом же поселке. Уж лучше сунуть его головой вперед под избишку да землицей присыпать, и концы в воду. Ищи-свищи… А?..

Родька заорал, но спазмы схватили глотку. Открыв, словно рыба на воздухе, рот, он сглотнул слюну и протянул удивленно:

— Ну ты даешь… — Замолчал и, глядя на Сухаревы руки, вдруг визгливо захохотал. Снова замолчал. — Ты… пошутил… Сухарь? Или ты людоед, аха-ха… — и захлебнулся в злом приступе смеха. Спустя минуту, все еще подергиваясь всем телом, он внимательно посмотрел в Колькины пожелтевшие глаза. — А, нет! Ты не пошутил, гад, — сказал и резко отпрянул ближе к двери, — какие уж тут шутки, коль перо в руке зажато… Ах ты, сволота. Меня в союзники брать! Да я… ух… — Родька, словно зачарованный, уставился на лезвие ножа, по коже у него прошел озноб, нижняя челюсть подрагивала.

Сухарь запихнул нож за пазуху, презрительно глядя на Родьку.

— Пошутил, — согласился он, — так это я, для понту. Боялся, Теря делов натворит. Вон, глянь, как кулак ссадил себе, аж до костей…

— А ты, Сухарь, больше так не шуткуй, а то я псих, смотри, ненароком и сам на нож сядешь… Тьфу, черт, мать твою! — Родька, шмыгнув носом, сплюнул на порог, его стошнило. Терентий, вскочивший было, тяжело рухнул на солому, вздохнул.

— В лоб меня не возьмешь, Сухарь. Так что и напрасно ты затеял эту комедию, — сказал он возможно спокойнее. — А заложить я вас не заложу. Да ты и сам, со своими дешевыми замашками, скоро влипнешь. Дерьмо ты, Сухарь. Ей-богу, залетишь…

— Нет уж, я влипать больше не намерен, — застегивая фуфайку, сказал Сухарь. — Мое дело предупредить. Твое дело принять к сведению. Меня на свободе деньга ждет не дождется. Боюсь, не заплеснели бы кредитки… Нет уж! Будьте нате. Зябнете на парах сами, сизы голуби. Я шесть лучших годов моей жизни рогом упирался, чтоб ударником в строгом прослыть, чтоб к вам, бледным людям, на общий режим попасть… Тошно вспомнить! Душно мне в Советах дорогих. Словно кислород в глотке моей наполовину перекрыт, вот вам крест… Другие края меня поджидают… Так-то, — закончил он многозначительно и добавил: — Так что, Теря, лучше сам задавись, коль очко у тебя мельтешит, предупреждаю… Дело у меня. А кто станет на пути, не прощу…

— Перестань, — попросил Терентий. Его бил озноб, к горлу подступила тошнота. «А ведь убил бы, и рука не дрогнула… И сдох бы здесь Тереха Лукьянов шарлатаном, бесславно и нелепо. Гнил бы заодно с обветшалой избенкой посреди глухой тайги… и никто бы никогда не узнал обо мне…» Осмотревшись вокруг, он стряхнул с себя налипшую солому, встал и вышел на воздух. «И не видать бы мне всего этого больше… чего я его боюсь, гниду? Совести в нем нет, а такой зарежет — не дорого возьмет. И силы-то во мне куда больше, а боюсь, страх глаза застит… Пословица правильная: страшись не большого зверя, но хищного… Против такого я щенок, да и Родька хоть и пыжится, а, видать, и ему не по зубам Сухарь. Тут боишься боль причинить, а у него об этом и мысли нет».

Над кедрами неслась с северной стороны серая тяжкая хмарь. Он прислушался к шелесту снежной крупы, карканью кедровок. На высоком дереве, попискивая, бегали но веткам два бурундука. Снизу из долины долетал рокот ожившего ручья. «До чего тупая смерть», — подумал Терентий.

Тишину нарушил Родька.

— Шутки шутками, — сказал он грустно, — а пожрать бы не мешало. Да и срываться отсюда надо бы… А? Если погода наладится, вертолеты могут послать…

Терентий промолчал. Он вообще решил теперь больше молчать. Вытащив буханку хлеба, шмот корейки, оставшиеся от свиданья с Майей, пару луковиц, захваченных вчера после ночного дежурства на кухне, и даже одно большое яблоко, «антон», он выложил все на полог возле буржуйки. Родька без особой охоты, поглядывая на Сухаря, сделал то же. Ждали Сухаревых действий — не дождались. Тот с презрением осмотрел их харч и заключил: