Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

— Вас кормить не собираюсь, у меня дело! Я вас с собой не гоношил. Здоровья у вас много, — могет быть, и дотянете. Я и говорю…

— Поговори, поговори, — перебил его Терентий, сам удивляясь своей смелости, — хорош, Сухарь, слышали твои разговоры. А дохнуть нам ни к чему, хоть тебе и больше повезло, только пайки в твоем рюкзаке бригадные, наши. Слямзил — делись! Дашь нам половину хлеба и селедки. Не дашь — украду ночью, все сопру, зуб даю…

— Это как понимать? — возмутился было Сухарь, но передумал, поняв, что деваться ему некуда. Полез в мешок.

— Только предупреждаю — больше половины не дам. Говорю я вам, дело у меня…

— Слышь, Сухарь! Сколько нам шлепать и куда подаваться теперь? — спросил Родька.

— Сезону охотному кончина сейчас, зимовья освободились до середины лета. Я так думаю, на базовую заимку ихнюю пойти. Там и сруб, и ледник, и сарай — харч припасен у охотников и геологов. Ну… там до геологов и перебиться можно, пока дороги в тайгу и обратно откроются… Опосля — каждому свое… А ты что предлагаешь?..

Терентий, услышав речь о геологах, подумал, что хорошо бы и остаться с ними. Наняться можно кем угодно. Вслух сказал:

— Нынче поле у ребят будет позднее. Снег поздно выпал. Вон все остановиться не может. Гольцы долго не откроются. Да в этих местах и добычи почти нет, здесь все больше съемочные партии работают, а им чистые обнажения нужны, без снега, гольцы открытые. Здесь полевой сезон короткий. Дай бог, если к началу июля или к середине июня появятся геологи. Это от снега зависеть будет, как растает. Да и самим-то нам поспешить надо — а то так развезет, застрянем в половодье, что Мазаевы зайцы. Солнце здесь горячее… Да чего говорить, сами знаете.

— А ты что, бывал в этих краях до лесоповала? — удивился Родька.

— Профессия у меня, Родя, геолог, а не зек, — с горечью ответил тот. — Да… И эти края пришлось изучать довольно обстоятельно, в поле здесь побывать не удалось, но знаю.

Ели отдельно. Сухарь в углу, медленно пережевывая каждый кусок хлеба, задумчиво уставив глаза в открытую дверь. Двое — поделили продукты на семь дней и, быстро управившись со своими пайками, стали разматывать портянки, готовясь в путь.

Этот новый день побега показался Терентию особенно однообразным и тяжелым и вымотал всех троих больше чем первый. Особенно устал он сам. Сухарю с Родькой пришлось полегче — шли они долиной. Он же, как было решено, заметал следы, раза три забирался на склоны, так же как вчера, и стремительно проносился под крутыми наростами снега, рождая новые лавины. Моментальные обвалы снега он делал не на всем пути, а с промежутками в пять-шесть часов хода, остальное время подрезал склоны более пологие, так, чтобы лавина оборвалась не тут же, но когда они уйдут вперед, подальше от опасной зоны. Если б не наст, умотался бы он скоро, не помогли бы и чемпионские титулы. Он уже не чувствовал себя победителем. И не потому, что устал, не от физической усталости страдал он, не жаловался на здоровье Терентий, выматывала тоска. Целый день один, не видел впереди даже Родькиной спины, не слышал его безумного веселого крика: «Жми, Тереха! Бежим… давили!» Были минуты, что казалось, это он одни, Терентий Лукьянов, бежит в заведомо безнадежное, обрекает себя на долгие мучения. И все, что он делает сейчас, бессмысленно. Тогда он специально терял время на то, чтобы спуститься к лыжне, ведущей на юг. Да, вот она эта залитая полуденным резким солнцем снежная дорожка. Шли впереди: друг по случаю, Родька Соболев, и вор Колька Сушкин. И как ни хотелось идти вслед этим людям, как ни боролись в нем противоречия, все-таки шел, шел беглый зек, Тереша Лукьянов, вслед им. Не хватило духу повернуть назад, одуматься. Втянулся в дурную стежку-дорожку Тереша, не зря, значит, говорили на суде, что подвержен он чужому влиянию, да уж какое чужое — сам словно в омут… Только бы найти его…

Однообразно, голодно, холодно, без костров, согревающих тело и душу, с ночевками на еловом лапнике, нарубленном топором, прихваченным в избенке-зимовке, под новые и новые взрывы лавин утекли еще два дня. На четвертый стало полегче, развели в ущелье костерок, попили чаю, пообсушились, спали хорошо, а на пятый, утром, Родька, торивший лыжню на пологом спуске, налетел с ходу на припорошенную колодину — сломал ногу. И перелом-то был закрытый и, наверное, незначительный, может, и не перелом, а просто трещина в ступне, только ходом Родька смог пройти лишь до полудня. Потом сел на снег. Застонал. Заныл что малое дитя. Посмотрел вслед удаляющейся фигуре Сухаря — и страх пробрал. Тихо в тайге, ни души. Хлопают лыжи впереди, а встать невозможно, сил нет. Крикнул раз, другой, трети. Заорал истошным голосом Родька. Увидел, как обернулся Сухарь, и голос его услыхал. Тихо, но четко прозвучал он в долине: «Пропадите оба пропадом, гниды, мать вашу…»

Кричал в бессильной, безысходной злобе Родька Соболев той черной спине, но показалось, только наддал шагу проклятый Сухарь, а через несколько минут и вовсе не различить было той черной точки на сверкающей радужной дорожке.

Пробовал Родька подняться, двинуться дальше — сил не хватило, тоска разобрала, слезы обессилили. Сидел посреди снежной таежной тишины, жалко стало себя Родьке Соболеву. Пропал человек не за понюх табака. И Тереша не заметит, пронесется где-то в вышине по хребту, обрушит на Родьку лавину, и все кончено. А вечером скажет ему Сухарь, что утонул Родька в ручье, или придумает что-нибудь поправдоподобнее. Да и Тереша не жилец на этом свете, пришьет его Сухарь на какой-нибудь ночевке и денег не возьмет, мерзавец. Ищи-свищи по тайге. Жили-были люди — и не стало их, горемычных, поминай как звали. Так думал и рассуждал, всхлипывая и задыхаясь от тоски, Родька Соболев, «грозный» тунеядец с Петроградской стороны, отбывавший наказание в колонии общего режима за то, что не захотелось ему, Родьке, жить на высылке положенные два года. Сбежал домой, год прожил по чердакам да у сердобольных девиц. Потом даже работал на путине в колхозе рыболовецком под чужим именем и тут не сдержался. Показалось Родьке, что мало рыбаки зарабатывают. Набил, придя из моря, рокан колхозной салакой и давай продавать дачникам, на зиму «капитал» сколачивать. Рыбацкая, общественность восстала против Родькиных действий. «Не наш человек, — говорят. — В море, — говорят, — честные люди ходят, с чистой совестью». Разоблачили Родьку, предупредили. А потом и знакомый следователь встретил его. В красном рокане брел Родька но побережью Финского залива. «Соболев, — говорит следователь, — как?! Ты уже вернулся с высылки? — И не поверил он Родькиному объяснению, вечером выловили Родьку в электричке, летящей к Ленинграду, с двумя самоварами с тульскими старинными клеймами в рюкзаке да с иконой божьей матери, завернутой в рокан, выпрошенными в рыбацкой деревне у местных людишек. Как салаку выловили, осудили за побег из мест высылки, припомнили и ту, проданную дачникам рыбу и собранные у населения для продажи реликвии. За мошенничество добавили, и получилось, что нужно Родьке три года поработать в заключении. Лежал Родька Соболев посреди тайги, и серой тенью пролетала в его мозгу автобиография. И ведь на тебе, думал Родька, как ни зарекался, как ни давал судьям обещаний работать добросовестно, и работал, еще как работал в колонии, обещал еще не озоровать, а вот случай подвернулся — и сидит, ждет смерти. Тоска, раскаяние, злость на самого себя, на Сухаря, суку злобную, поднялись и забродили в его душе. Запрокинул он голову на белый снег и, глядя в чистое голубое небо, стал ожидать, когда же он придет, «мучительный, заслуженный и неизбежный» конец.