Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

С крыльца он посмотрел на Евлампиев дом. Тереше показалось, что кто-то хлопнул дверью, — может быть, старуха, а может, и ветер… За громадным, уходящим в в сумрак домом играло, заходя, большое красное солнце.

«Снова оно играет», — подумалось ему.

В Гуслине лето коротко. К концу августа налетит ветер с севера, настудит онежские озера и дали, и жди тогда холодов, собирайся в город.

Осенью у старухи Коренихи редко бывали гости.

Привыкшая обхаживать чаевничавших у нее в доме прохожих — летних гостей, утомлявшаяся в те бездонные, какие бывают только на Севере, летние дни, осенью она недомогает, грустное бывает в эту пору ее лицо, мучает бессонница.

— Не спиццы, Тереша-ангел, маюся, — жаловалась Корениха малолетнему своему другу, предлагая сыграть в лото или в карты. А нет и запоет с тоски. И теперь Тереша хорошо помнил складный, без рывков, напевный тот голос Коренихи. Часто в далекие те дни успокаивал или убаюкивал он. Много заговоров, песен и сказок знала Корениха, много былин припоминала из жизни своей нескладной-неладной. А ее заговоры-сказки так остро удивляли воображение. Тихо и мягко слова-стихи льются:

Вечером Гуслино затихает, по-осеннему темно, но не холодно. Комаров у избы нет давно. На краю, у лесника Фрола, в доме огни. Звезды мерцают над бегущими низко облаками. Земля кажется пустынной. Становится особенно одиноко и тоскливо, тянет в избу к камельку. А там, уставивши глаза на огонек керосиновой лампы, скажет, бывало, Корениха:

— Поговорим, Тереша, об жизни с тобой… — И, помолчав, сама затягивала разговор о своем житье-бытье, о счастливой в ранней молодости и безрадостной в старости жизни своей, или об окрестных жителях, иногда об охоте, или о дальних поездках на Север, на Соловки. У Коренихи приятное лицо, хорошая улыбка. Тереша тянется к ней и обнимает за плечи.

— Вот и поговорили, мой любезный Тереша-ангел, об жизни с тобой, — улыбается она его привязанности, бескорыстной детской нежности.

Днем, когда он, пресытившись играми с приятелями, бывал дома, Корениха предлагала пойти с ней по грибы или на рыбалку. Зная, что больше всего ему нравятся ее рассказы, она как бы ненароком обещала:

— Может, чего по дороге и расскажу, и польза будет: сущику рыбного после заготовим, грибов тоже насушим, зимой угостить чем будет. Может, и дружки твои на рождество подъедут, Петька твой, мелкота ли со школы, на грибнички, на рыбнички…

Не все ее слова были понятны. В Заонежье много слов местных. Она каждый раз и толкует новое слово:

— «Ушкаек», — поясняет Корениха, когда идут они в первый раз к темному лесному озеру, — плот. Средняя лесина велика, выдолблена вроде корыта, чтоб рыбу в него кидать; с боков корыта — лесины пришиты цельны для остойчивости, чтоб в воду не пасть…

— Катамараны? — спрашивает Тереша.

— Не знаю я твоих катамаранов, — усмехается она и, подумав, спрашивает: — А что это мараны?

Обстоятельно рассказывает он старухе о полинезийских лодках, но она сомневается:

— Врешь ты, Тереша, грех врать старому человеку. Что про индейцев, то я слыхала от соседа Севастьяна Африканыча, а вот про катамараны — не говорил… Думается, сбрехнул ты, Тереша… — Она хмурится и смотрит на него недоверчиво, со своею любопытною ухмылочкой, и напоминает ему в то мгновенье ехидную его подружку Милку Шмакову. Чуется Тереше, что еще хочется старухе послушать рассказ о незнакомых землях, но он пожимает плечами и молчит, мол, хочешь верь, хочешь не верь, твое дело. Он свое сказал. Тогда она спрашивает:

— А какая рыба у них там? Есть ли окуни?

— Таких, как у нас, нет…

— Так я и думала, — снова ухмыляется старуха, — а лодки свои они с наших могли взять, так ли?

— Может быть, — соглашается Тереша, и старуха довольна, что теперь ей все ясно, и переводит разговор на другую тему.

Так часто они «толкуют с ней про жизнь»; неспешно пробираясь по старому высокому лесу, затерянные на земле две души — старая женщина с добрыми прозрачно-мутными, как это бывает у старых людей, глазами, иссушенным ртом, седыми, туго забранными под черную косынку, прямыми волосами, одетая опрятно в темные одежды, свободно облегающие ее высокую легонькую фигуру, немного наклоненную к посошку. Он, сивоголовый мальчишка с иссиня-голубыми глазами, то и дело заглядывающий старухе в лицо, ожидающий услышать от нее все новые и новые рассказы «про жизнь», идет рядом. Оба обожают друг дружку.

Они идут к озеру Кал (рыбному). Если смотреть на него с горы, оно незаметно, сощурилось дремотно, притаившись, в колодце корабельных великих сосен и лиственниц. То ли людям больше по душе раздольное Онего, а мрачность темного озера пугает, только обходят заонежцы его стороной, редко появляется человек на берегу. А из пришлых не всякий и отыщет. Считают его «дурным», «неверным». В самый сильный ветер и непогодь не колыхнется, стеклянно гладка озерная вода.

Говорили, Кал-озеро было в прежние времена бездонно глубоким и вода прозрачнее росы. Пришли первые люди. Искупались. Подняли волны. Не понравилось воде, превратилась она в водяные столбы у берегов, а дно словно в глубокую пропасть-воронку оборвалось в самую глубь земли. Пропали с ним и люди. И правда, бездонно стало озеро, никто не смеет входить в его темную воду с тех пор. Поведал о том один, спасшийся в тот раз, паломник соловецкий, что направлялся к чистым гуслинским лесным ключам целебной воды испить. Говорят, потом бродил он по деревням, остерегая людей перед озером, пока не умер, оставив народу окрестному одну лишь память о себе — эту историю. Имени его не запомнили. Говорили о нем: «Тот, что спасся».

Так рассказывала по пути к озеру Корениха очередную историю, и долго жил он под впечатлением этой страшной сказки-были, боясь и ожидая от дремучего озера нового подвоха.

А глубо́ко и теперь озеро Кал. С южной стороны затягивается оно неспешно густой тиною, туда же наносит сосновой хвои и листвы с прибрежных деревьев.

С годами илистый верхний слой бременеет под тяжестью своей и в один прекрасный день, оборвав прибрежную спайку, камнем проваливается на подлинное дно. Это первое, ложное дно и породило легенду, такую правдоподобную и трагическую, как многое из того, что правдоподобно.