Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Кажется, дело было к рассвету. Да-да, так. Я разглядел наконец его глаза на божьем свету, не при свече. И снова неприязнь меня одолела, почуял, вовсе не весел мой Севка, не празднует его душа возвращение, как казалось мне давеча, и страшатся чего-то его глаза, затравленно, затаенно зыркают. Ни у кого из Кукшей не было таких глаз, словно бы мышивших исподлобья, без веры и радости. И заныло у меня, заледенило в груди, но голову будто прояснило: как же, думаю, жив он остался? Единый этот вопрос и можно было задать этим неверным глазам. Все ж пропали, все погибли! Вот и сообщение было о смерти его. Я извлек из бюро извещение и перечитал, не веря глазам. Как же он жив, тут передо мною? А в следующий миг и упрекнул себя за недобрые мои подозрения — сын, последний из рода Кукшей, вернулся из пекла! Ликовать бы, смеяться, плакать от счастья… Но взгляд его не давал покоя.

— У тебя такие глаза? — сказал я, не зная, как и спросить. — Знаешь, Севка, никто у нас так не прятал глаз. У братьев твоих не было такого! Что застыл, Севастьянка?..

— Ты такой же… — опять сказал он, но я заметил, что говорит он уже не то, что думает, словно собираясь с духом, чтобы сказать что-то гораздо важнее этого пустого предисловия. — Налей водки, — попросил он. И, опорожнив стакан, сказал: — Я служил немцам, — сказал, не поперхнувшись, и добавил: — Добровольно перешел. — Тихо сказал, но я услышал его голос, словно обухом ударили меня эти слова. Я уставился на Севку, не соображая, что же он сказал. Он снял с полки книжку журнала и листал ее, будто ничего не произошло. Пощипывал отросшую щетину одной рукой, а другой перевертывал страницы; потом захлопнул книжку и задумался. А я так и не мог уразуметь слышанное. Показалось, наваждение нашло со сна. «Служил у немцев», — повторил я. Что же это значит, «служил у немцев». Тут послышался его шелестящий голос:

— Кажется, иначе и быть не могло. Ты должен понять… как присягнувший офицер русской армии…

— Какой такой армии? Что ты говоришь?

— А ты не понимаешь? Нашей армии, — сказал он, и в голосе его я почувствовал иронию.

— Может ли быть русская армия не наша?

— Не юродствуй, па, ты прекрасно понимаешь, о чем я! И ты должен меня спасти, только ты меня можешь понять.

Кого спасти? О чем он? Можно ли спастись от самого себя, от памяти, от предательства? Господи, если б мне заново прожить прожитое… В голосе его я почувствовал не мольбу, а скорее угрозу. Я не успел, не нашелся, что ответить ему, как же его понять. Словно оглушенный, я повторял: «Я, Севастьян Кукшев, служил у немцев! Я служил немцам… Служил немцам…» И снова вкрался его голос:

— Ты оглох, слышишь, как бывший, ты должен меня понять?

Я опомнился, словно после контузии (такое я когда-то испытал в первую войну), ко мне медленно стало возвращаться сознание. «Бывший…» Он сказал: «Бывший». Каким же он стал? Я не разглядел его ночью. Радость за́стила все… Ага… Когда он только появился, я даже не заметил: мундир-то на нем чужой. Прекрасно сшит. Погоны спороты… И пуговица висит на одной нитке, не порядок. Давно ли она так висит?..

Неожиданно в сенях хлопнула дверь. Севастьян резко метнулся из-за стола, в руке у него что-то блеснуло. Я встал, вышел в сени. Там никого не было. Распахнув входную дверь, выглянул на улицу. Белый утренний туман заволок видимость, ни шагов, ни скрипа, ни других звуков я не услыхал. «Он оставил ночью дверь настежь», — подумал я и возвратился в столовую.

— Сквозняк. Это сквозняк. Ты забыл закрыть дверь…

Он выскользнул ужом из-за шкапа, в глазах его не было страха. Такой взгляд я видел у солдат перед тем, как они пускали в ход штыки. Он мог убить случайно забредшего ко мне соседа.

— Испугался?

— Нет. Но меня могут накрыть.

— Что же, тебя ищут?

— Нет. Но лучше бы меня никто не видел.

— Выходит, увидевшему тебя не суждено остаться в живых?

— Не думаю. Но меня могут накрыть, здесь у меня нет документов…

Его могут накрыть. Накрыть. Ага, и слова новые, таким я его не учил. Я представил себе его путь сюда и ужаснулся: сколько ему пришлось хлебнуть страха, таиться по темным углам, а может, и загубить добрых людей. Я содрогнулся от этих видений его темной паучьей дороги домой. Мне снова показалось, что все происходит в бреду, что я не в себе и это не Севастьян тут передо мною, но лишь мое расстроенное старческое воображение: от долгого ожидания, от всех мук войны. Но отчего же он не провалится сквозь землю? Отчего я вижу его, и вижу, должно быть, наяву? Словно бы желая убедиться, я протянул к нему руку. Он отпрянул, не поняв моего намерения.

— Сева! Это ж не ты! Я сам и есть. Я мог быть…

Он чутко воспринял мое смятение. Положил мне на плечо руку. Нет. Не был он игрой воображения. Видел я перед собою прежнего моего Севастьяна, запечатленного в моей памяти в пору расставания, и от него никуда невозможно теперь бежать. Тот самый, каким он был воспитан мною: гордый, рассудительный, жесткий. И мысли его, должно быть, война не перекроила наизнанку. Как же далека, чужда была его душа. Она словно бы застыла в моей старой фотографии. Это я сам и есть. Севастьян хотел заговорить, улыбнулся, но я перебил его:

— Ты убивал? Наших?..

— Не привелось, господь уберег, — ответил он просто. — Хотя мог бы. — Вопрос мой его не тяготил, он продолжал: — В самом начале, кажется в атаке, уложил несколько немцев. Сколько — не считал, не до того… У них был переводчиком. Мотался по всей Европе. Нет. Своих не довелось. Месяца четыре тому назад еще двоих фрицев кокнул, помешали, не хотели отпустить… Слушай, будем говорить откровенно. Словом, если ты меня выдашь… — он примолк, потупил глаза и все же договорил, помедлив: — Придется напомнить о твоих прежних заслугах, о твоих братьях, убитых в ту войну. У тебя-то небось руки в крови?

Может, и теперь мне почудилось, и сказал он что-то другое. Мог ли он? Конечно. Помню его взгляд. После тех слов он словно от тяжести освободился, словно показал мне, что терять ему больше нечего, тут и отца на закланье отдать можно. Голос у него зазвенел. Он походя шантажировал меня. Еще я подумал, а разве я мог сказать такое отцу родному? Даже мысленно нет. Это любопытно. Значит, он и в этом превзошел меня. Нет не поумнел Севка. Мы убивали друг друга как русские, но не немцы. Каждый боролся тогда за свою землю и правду. Как же он не видит и теперь разницу. Он с немцами… А я? Антанта — это не немцы, не инородцы со всей Европы? То — другое, мы защищали свои убеждения, свои потери. Нет, — это тоже то. Мысли мои текли вразброд, но снова их ход нарушил его голос:

— И ты сам когда-то сказывал, что эту Россию сделали инородцы… Они присвоили не украденное, но честно заработанное тобою за долгие годы. Говорил?.. Что ж ты молчишь?