Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Как-то, дело было весной, получил Тимофей большую зарплату и пришел домой веселый. Зинаида ожила, воспряла, заплакала с радости, засветилась лицом, веселые веснушки побежали крапушками в глазах ее, и выпрямилась вся, и похорошела. И он-то видит ее иначе — глаза зрячесть обрели, тепло сплывает из-под бровей, по-человечьи смотрит.

Она-то засуетилась! Чистые вещи из шкафа вызволила, ему свежие носки бросила. Наряжается поспешно, все на него глядючи — вдруг потускнеет лицо, сорвется из глаз долгожданная светлая радость. «Ох уж, не дайте бог, не дай-то бог! — твердит про себя. — Тим! — шепчет, задыхаясь, — готова я!»

Лучшее платье надела, прическу справила, на ногах туфли ненадеванные. А сама гордится своей перемене, лицо-то золотится веснушками, ненасчастливится его перемене: «Дождалась!»

Тимофей тоже приоделся. Во двор вышли. Пахнуло на них мягким ветром, и давно неведомая ему женская улыбка и счастье светлого мягкого дня прихлынули к сердцу, хорошо стало дышать. Давно не было так хорошо. Подхватил он мальчишку, что в классиках прыгал, подкинул вверх — тот взвизгнул с жуткого восхищения… Дальше шли, смотрели на умытую грозой булыжную мостовую, на котов, что дрались здесь же, посреди улицы, насторожив спины, поставив хвосты колом. С облинявших морд ссыпались на камни клочья шерсти, стонали они гортанно, по-весеннему, что пароходы с Невы… Смотрел вокруг Тимофей, и было для него все откровением, неожиданностью.

Потом пошли мосты, Стрелка Васильевского, Невский. Он не заметил, как прошли солнечным блестким вихрем набережными и площадью, как много стало народу. Тимофей видел сразу все едино, будто только и появился в большом городе: удивленно замечал перед собою движение яркого, многоцветного пятна жизни. Оно роилось, ничего не боясь, не озираясь в страхе на небо. И день этот, целиком, вместе с городом, он и ощущал, и глубоко вдыхал легкими, и воспринимал как одно неделимое мирное счастье, частью которого понял и себя.

Потом магазины. Удивительные, почти довоенные. В руках у него оказались свертки, коробки, пакеты, и не видел он их еще глазами — только чуял ее взволнованное возбужденное лицо перед собою, наполненные радостью глаза.

Шли дальше. Он все не отпускал из виду ее лица: «Вот она смеется, вот появились такие хорошие ямочки на щеках, волосы подхватил весенним теплом ветер, вот в ее глазах, блестят крапушки солнца… Где ж была-то она?» Обнял он ее и целовал отчаянно посреди улицы. Толпа не ревнует к их радости, только расступается, весело посмеивается… А Зинаида словно обезумела от счастья, зарделась, крапушки в глазах жалко слезами заплыли.

— Тимошенька, милый… Да что же это, Тимоша, прошло-о-о лихо-хо-о?! — Сама теребит, сквозь стон, его большую голову, а он-то хохочет, гладит ее по лицу.

— Прошло родная, прошло…

По набережной, шли, где-то останавливались, смотрели на Неву. На одном из пакетов порвалась бечевка. Скользнул пакет за решетку в воду, застрял там меж сосудистых талых льдинок и, подхватившись течением, поплыл под мост. Тут только, зыркнув на нее, заметил он в своих руках множество свертков, вгляделся в испуганные ее глаза, почуял в них что-то забытое, страшное, и вспомнил слова еще магазинные: «И телевизор подкупим…». И посыпались из его неуклюжих рук все прочие пакеты да коробки, и застыли его серые глаза, озлобились, и бровь вопросом обгорелым поползла вверх.

Зинка-то закричала, слезы обильно душили, обидные.

— Для тебя подарки, — шепчет. — Тебе куплены, — бессмысленно повторяет жалкие слова. — В дом наш, тебе-е-е! — А сама ревет. Не то бы надо сказать. Может, и вовсе не заметить утраты, только уж больно жалко ей всего этого дня счастья, жаль своей заботы о нем, тошно, что счастье болью обернулось, будто и не было. Да разве разогнать весенним ветром прошлое счастье, да уж нет, не разогнать ветром памяти…

И опять уголь все затмил, снова работа. «Вжиг… вжиг… вжиг…» — бьются об асфальт сапоги. — «Вжиг… вжиг… вжиг…» — истирают они память о войне.

Последний раз слепого видели в минувшее воскресенье, по обыкновению, рядом с канцелярским ларем и цветочным рядом на осеннем Сытном рынке. В тот день стоял он в оживленной и пестрой толпе среди рыночного гула, почти не разговаривал с подходившими знакомыми, глубоко вдыхал воздух, насыщенный запахами продававшихся на лотках цветов.

Во все времена года на нем была одна и та же зеленая тужурка с овечьим воротником, зимою поднятым, прикрывавшим его синюшное от ожогов молодое лицо, с безжизненно глядевшими поверх людей голубыми глазами.

На груди его, наподобие плаката, держался на черных тесемках щиток с рядами наколотых в него иголок: сапожных и швейных, разных калибров, выше щитка тускло поблескивал орден Красной Звезды. Слепой продавал иголки, приходя на рынок каждое воскресенье. Стоял он прямо, приподняв подбородок и слегка склонив голову набок, руки его почти всегда были спрятаны в косые карманы тужурки. Он прислушивался к рыночному гулу, голосам покупателей и продавцов, иногда курил папиросу и переговаривался с соседями, называвшими его Володей Минером, — стариком Лешей, разложившим перед собой на табуретке липовые некрашеные ложки, и махонькой старухой, торговавшей кружевами ручной вязки.

Появился Володя Минер на рынке через несколько лет после войны. Товар его брали охотно, часто оставляли и заказы к следующему выходному на изготовление иголок необычных, неходовых размеров. Голоса многих заказчиков Володя стал узнавать, тогда добродушно оживлялось его лицо; он извлекал из-за пазухи заказ, ощупывал иголки руками и протягивал их невидимым покупателям.

Работу его хвалили. Иголки ручной работы ценились тогда выше заводских, да и Володя, на радость портняжкам, делал их с любыми ушками и даже дешевле магазинных. Многие, о чем он не знал, покупали его изделия без надобности, из сострадания. У меня его иголок накопилось за годы много: мой путь к остановке трамвая проходил через Сытный рынок. Иногда я заходил туда не один, подговаривая купить иголки и ребят из своего двора. Мой голос Володя Минер тоже вскоре стал узнавать и встречал меня обычно приветливо, но однажды неожиданно хмуро спросил:

— У тебя, пацан, целый склад моих иголок, зачем?..

— Надо, — нашелся я, — не только для матери, для соседей тоже беру… — Вранья он моего не понял, заметно было, как разгладились сердитые морщины на его обезображенном лице, он протянул руку и потрепал меня по голове.

— Хорошо, малый… А то без дела не стоило бы… — он кротко улыбнулся.

В тот раз он не продал, а подарил мне очередную иголку. Она оказалась трехсотой в моей «коллекции». С тех пор я перестал показываться на рынке возле цветочного ряда. Сначала неловко было за обман, а потом вроде и совсем не стоило идти: долгое мое отсутствие подтвердило бы возникшую у него догадку.