Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Лишь несколько лет спустя заглянул я туда и, увидев его на обычном месте, обрадовался: он почти не изменился — лишь тужурка и щиток с иголками будто постарели, полиняли от стирки и солнца, да орден как-то поблек. А так все по-прежнему: те же осанка и застылость обожженного взрывом лица. Только тогда я понял, что он, в сущности, и ненамного старше меня…

Старика рядом с ним не было, на скамеечке подле Володи сидела лишь та старушонка-кружевница.

— Надо бы мне сапожную с крюком, — попросил я его.

Брови его поползли вверх, и, когда он вспомнил мой голос, я заметил, как улыбнулись уголки его незрячих глаз. Он протянул мне руку:

— Где пропадал, малый?

Старуха проворчала:

— Какой уж он теперь малый, эка жердина…

— С отцом на Севере был…

— Не привелось мне на Севере побывать… Я было подумал, тебе иголки больше не нужны. — Он все еще не отпускал мою руку. — Значит, за иголками с Севера и ко мне?.. Покупают мало теперь, — вздохнув, он разжал руку. — Но пока берут, поживем… Что-то меня сегодня цветы душат. — Мне показалось, что он оглядел цветочный ряд. — В груди тяжело…

В тот же день жена принесла из галантереи пачку иголок: разной величины, с большими и малыми «ушами». Пачка стоила гривенник. Я вспомнил о своей «коллекции»; не хотелось усталой и сердитой после работы жене рассказывать о ней, откуда и почему. Молча извлек я «коллекцию» из старой пикетажной отцовской сумки и приложил к ней пять новых иголок, сработанных Володей Минером. Пряча их, я подумал, что ведь никто еще не сказал слепому, что нынче его труд не нужен.

Еще через неделю, в воскресенье, я не застал его на прежнем месте. Подозвала меня старуха кружевница.

— Не придет Володя, не ходи и ты, — сказала она сердито. — Не нужон стал и помер. Ступай уж в мага́зин…

Клетка понравилась сыну. Сооружение было несложным и вместе с тем изяществом линии напоминало готику. Хотелось бы, конечно, расширить северный придел, вместо флюгера сделать какую-нибудь замысловатую башню, да не хватило проволоки и олова. И времени тоже в обрез — подошло воскресенье, надо идти на базар, Материал добывался по случаю в груде мусора, что скопился в послевоенные годы в укромном углу Петропавловки за Трубецким бастионом.

Проволока была медная, толстая, и клетка, отдраенная до блеска, чудилась сыну золотой. Мальчик, давно вернувшийся из школы, все сидел рядом с подоконником, где стояла клетка.

Этот золотой птичий дом, и распахнутое окно, и тепло нагретого солнцем, недавно выкрашенного подоконника, и напряженно повернутая к клетке, озаренная ослепительным светом голова сына, и небо, и голоса воробьев, и тополь во дворе сливались в один голубой и светло-зеленый, звучащий весенний мир.

Смутно, точно сквозь поток воды, помнились ему отдельные черты собственного детства — красные стволы сосен, синий глаз глубокого лесного озера, высокое небо с белыми недвижными облаками и растрескавшиеся бревенчатые высокие стены колоколенки с сучками, заплывшими каплями смолы.

Сын, сидевший теперь у окна, казалось, и направлял течение памяти к тому блаженному ощущению тепла детства, света и удовольствия. И снова ощущения эти являлись вместе со стихами, неведомо откуда взявшимися еще в плену:

Он протянул руку к патефону, опустил иглу на пластинку, стал по обыкновению подпевать Карузо, поющему острым красивым голосом. «Мень ля кальма, мень ля кера-а-а…» — подтягивал он негромко в лад с итальянцем.

Сын обернулся, и лицо его было теперь грустным. Не отвлекая отца от пения, он, крадучись, протиснулся меж диваном и столом к двери. Потом в коридоре послышались возня, робкий топот по скрипучим половицам, звон крюка и хлопок наружной двери.

Соседей в это время еще не было, и в квартире стояла тишина. Думалось ему в эти дни как-то смутно, то и дело виделась во сне умершая в годовщину Победы жена, оставившая ему в наследство годовалого Сашку, светловолосого розового крепыша с дремучими синими глазами.

Лукьян так и не допытывался, от кого принесла Алена это нежданное для него дитя. На сердце было по первости тоскливо, казалось, вот-вот явится на порог непрошеный отец Саши заявлять права на сына, да она как-то неловко оброненным словом и успокоила: «Убитый не воскреснет».

Так и прожили всего-то счастливый миг после войны все вместе.

А померла Алена весной сорок шестого, то ли от перетомленного сердца, то ли от родов, не успев дать жизнь его кровному ребенку.

Хоронил Лукьян жену по обряду. Настояла старуха соседка.

Алена лежала на скамье под образами в кладбищенской церкви в ситцевом светлом платье. Восковое без кровинки лицо ее показалось Лукьяну неспокойным, будто просила Алена о чем-то еще не досказанном. «Сашку поберегу, Алюша… поберегу», — понял и ответил он ей на это последнее волнение.

И весь день заходили в церковь незнакомые старые люди, останавливались подле гроба, крестились и, молчаливо насмотревшись на удивительной красоты мертвое лицо Алены, тянулись к выходу, на свет божий, и там снова крестились и оживлялись лицами.

Гроб ему помог нести к яме какой-то неизвестный попутчик. По дороге к могиле осторожно ступавший по весенней кладбищенской хляби Лукьян, несший домовину с головы, не мог разглядеть его толком, не до того было. Да и потом: гроб спускали в яму, и слезы так застили глаза, что и смотреть было невмоготу. И только позднее, уж когда над могилой вырос бугор, Лукьян, опомнившись, обернулся к незнакомцу… Но увидел лишь его спину, подрагивавшие плечи и обнаженную голову, и даже почудился всхлипывающий, затихавший на расстоянии голос. За уходящим опускалось к земле красное солнце. Лукьян рванулся было вслед, но остановила его неприятно схватившая тоскою за сердце догадка.

Так и осталось в памяти Лукьяна от того дня видение: бугор желтого песка, дорожка с искрящимися клочками талого снега да темная, подрагивавшая, неверно двигавшаяся в сторону церквушки мужская фигура на фоне медно-красного солнца и жгущая сердце догадка.

Лукьян допел арию Карузо и не стал на этот раз повторять ее…

Старик Леша, разложив перед собой на самодельной табуретке деревянные некрашеные ложки, курил. Махонькая старуха, торговавшая кружевами своей вязки, о чем-то переговаривалась со слепым Володей Минером, на груди которого возле ордена висел черный щиток с рядом швейных иголок. У ног Лукьяна, притулившегося здесь же, на ящике из-под бутылок, стояла клетка. Солнце играло на эмали ордена и швейных иголках Володи, искрило в надраенной проволоке клетки. Лукьян время от времени задремывал. Его высокая поджарая фигура в серой союзнической шинели, доставшейся ему еще в день освобождения лагеря военнопленных от какого-то сердобольного американца, семафорила то вправо, то влево. Пробуждаясь, он ошалело вскидывал голову, открывал глаза и видел перед собой разноцветье большого воскресного базара. Солнце, бившее в лицо, пестрота толпы и постоянный, будто прибойный, шум в голове снова и снова убаюкивали.