Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Старик Леша «для куражу» стал отстукивать ложками «Синий платочек», собрав вокруг себя мальчишек и зевак-покупателей. В этом ложечном стуке Лукьяну, в который уже раз, почудился со сна автоматный стрекот, и, тотчас же зримый, снова явился августовский день, когда его взяли в плен.

…Желтое поле высокой в стебле, набрякшей зерном пшеницы. Бездонное голубое небо над головой. Ядра пшеницы капля по капле срываются из мерно качающихся перестоявших колосьев, стукают по лицу и рукам.

Душно. Гимнастерка липнет к спине. Лежит он бездвижно, отяжелевшее контуженое тело мертво приросло к горячей земле. К зуду цикад примешивается издалека тихий стон. По ногам перебегают серые быстрые мыши. На прикладе ткнувшегося в землю автомата пошевеливает крыльями ворона. Два ли, три ли часа, полдня прошло ли… пропал уже чей-то далекий стон…

Чудится, кто-то шарит по телу, по карманам гимнастерки, тяжесть наваливается на плечо…

Лукьян открыл глаза. Различил стрекот ложек и шум базара, увидел перед собою большое угристое лицо, шевелившиеся над толстыми губами черные усы… Мужчина в сером пальто держал его за плечо.

— Уснул ты, — услышал Лукьян совсем близко голос, — чуть с ящика не рухнул…

— Вздремнул… Что тебе?

— Клетку продаешь?

— Клетку? — недоуменно, все еще не расставшись с сонным видением, спросил Лукьян. — Да-да, берите, — Лукьян засунул бумажки за пазуху, обернулся к старику Леше: — Не стукал бы ты больше, дед, — попросил он, подымаясь с ящика, тошно от твоего «Платочка».

— Лечись, Лукьян Силыч, сколько говорю тебе, лечись, — слышит он советы старухи кружевницы, — Сашку-мальца на ноги ставь, клетками с пенсией не проживешь…

Попрощавшись и отнеся за лоток ящик, все еще слышал Лукьян старухин голос, обращенный к кому-то: «В плене намыкался, женку схоронил шастой тому год, группу имеет. Сынок евонна отрада…»

Домой он воротился за полдень. Сына во дворе искать не стал, решив позвать только к обеду. Порадовало его и удивило, что в воскресный день не толклись на кухне соседи, потому неспешно заправлял он бульон кислой капустой, луковицей, подожженной на противне, также в покое опустил в суп картошку и морковь, а мясо, вытащенное из супа; обжарил кусками на второе. Сварил любимого Сашкиного клюквенного морса, порадовавшись, что достало ягоды, запасенной с осени. Выложил на стол сосульку-леденец, купленный на базаре, и, подвывая знакомую арию, пошел звать сына.

Он обошел вокруг поленниц, заглянул за сараи, в парадные. Не обнаружив мальчика и в соседнем дворе, и на улице, спешно сходил к Петропавловской крепости, осмотрел все потаенные местечки пляжа, спустился под деревянный горбатый мост, но и там среди мальчишек, ловивших колючку, сына не было. Тогда и уверился, что тот ждет его за столом…

На подходе к дому повстречалась ему соседка Наталья Жолобова. Лицо ее всегда было красным, и незаметно было теперь подпухших, подчерненных тушью глаз.

— Не могу его найти, — посетовал он. — Не видала?

— Не ищи… — Наталья приобняла его. — Из жакта заходили, забрали его, чтоб отдать отцу Илье. Ты ж контуженый… Нынче и уговорили…

— Кого…

— Илью Михалыча, кого ж…

Неожиданно над ними, сверху, запершило в уличном репродукторе и вырвался на простор громкий голос: «Мень ля кальма, мень ля кера-а-а…» «О господи», — прошептал Лукьян и опустился на кромку тротуара, Словно наяву, увидел он перед глазами кладбищенскую солнечную дорожку и маячившую посреди красного диска серую фигуру…

«Мень ля кальма-а-а, мень ля кера-а-а», — услышала Наталья Жолобова его стон.

После обеда, когда «кухонный мужик» Валера равнодушно домывал сотню алюминиевых мисок, на черной «Волге» к кухне подкатило начальство: ученого вида люди. Один — невысокого роста, юркий, в шапчонке пирожком, притулившейся на копне желтых с проседью волос, второй — грузный, круглый, степенный, с бородавкой возле уха. Обращался он к невысокому с почтением. Последним из машины выскользнул Тупиченко. Лыков, глядя на него, подумал, что подсел тот в машину недавно, сапоги его были в печковском суглинке. Встал он От Лыкова на почтительном расстоянии и не вмешивался в беседу. Лыков с удовольствием отвечал на вопросы, интересующие Виктора Степановича. Чем-то напомнил тот ему деда. «Вот ростком не вышел…» Лыков неожиданно для себя, не заметив неодобрительных взглядов спутников Виктора Степановича, обнял того за плечи и повел к столу.

— Небось проголодался с дороги, Степаныч? — спросил, дружелюбно улыбаясь.

Степенный толстяк несвойственно засуетился.

— Как можно! Что за панибратство! Декан ваш все же! Нельзя ж… — Он многозначительно причмокнул толстой нижней губой. — Помилуйте… — Уловив взгляд Виктора Степановича, неожиданно замолчал.

Декан расхохотался, встретившись с настороженным взглядом толстяка.

— Нил Аркадьич, эк вас проняло радушие. Фанаберии-то в нас, величия-то, откуда что берется, — говорил он, поглядывая то на Тупиченко, то на Лыкова. — Шутка ли сказать, один на сто ртов готовит, да еще и вас, Нил Аркадьич, к столу зовет, присаживайтесь, пока он не передумал. А вы ему нравоучения… По всей видимости, он-то вас не на много и моложе?

— Петр Никитович человек ответственный, — заметил Тупиченко.

Лыков бросил взгляд на Тупиченко, тот вдруг заморгал и отвернулся.

— Вижу, — сказал Виктор Степанович. — Я его, кажется, понял. Он вас недолюбливает?

Тупиченко побледнел.

— Разберемся сами, Степаныч, не берите в голову. Походя тут дела не решишь, — сказал Лыков.

— Вот как! — удивился декан.

— По сути дела, не так уж все это сейчас и важно, Виктор Степанович, скорее — преувеличивает Лыков… — сказал Тупиченко, усаживаясь за стол.

— Вы ешьте… Сами мы потолкуем. Может, добавки?

— Нет-нет, спасибо. Накормил ты нас отменно и, если не возражаешь, ответь мне на вопрос. — Виктор Степанович смутился было, обернувшись к Тупиченко и заметив усмешку, спросил: — Ты здесь долго ли, Петр Микитыч?

— Три недели.

— Так… У местной одной за последние недели пропали четыре куры. Как ее?

— У Елизаветы Егоровны, — подсказал толстяк.

— Говорят, наши кур у старушки украли. Эта Елизавета Егоровна женщина одинокая. Получает пенсию за погибшего сына, на то и живет. Понимаете меня?

— Как не понять, — сказал Лыков и посмотрел на помощника Валеру, густо покрасневшего.

— Так вот, — продолжил Виктор Степанович. — Курицы эти… Словом, даже не в них дело, купим мы их старушке. Но то, что в деревне считают наших студентов ворами!..

— Уж куда! Она держит еще боровка, — сказал недоуменно Лыков. — Вот Валера носит ей объедки с кухни. Бывал я в ее доме, аккуратная старушка, Елизавета…