Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Возвращался он при угасавшем дне, когда темнели цвета деревьев, изб, поля, сливаясь с небом.

Как-то забрел на развалины старой усадьбы, где недвижно топорщились из земли белыми свечами две мраморные колонны: разрослась вокруг фундамента сирень к засыхала, доживая век, склоненная к земле яблоня. Неподалеку по пахоте ходили вороны. Заметив его, вороны разбегались по черным грядам, каркали, поворачивали головы к нему. Потом рассаживались поодаль на голые, звеневшие на ветру, провода высоковольтки. Издали слышался голос пастуха, щелчки кнута, глухое мычание коров. Потом все стихало. Лыков слушал тишину, наблюдал, как в искревшей зыби озера зажигались вдоль берега огни глядевших на воду изб. Над землей несло запахом лиственной прели. Лыков осторожно, словно пугаясь кого-то, достал из-за пазухи кларнет и негромко стал играть.

Лыков вспомнил детство, тот день, когда дед привез в тайгу дудку. Старик вернулся на Джой из города и, войдя в избу с крепкого мороза, замешкался у печи перед лежанкой.

— Вишь, эт кларнет! — сказал дед. — Отпотевает с мороза, ладная дудка. — Петя увидел в узловатых его руках черную трубу с белыми блестевшими кнопками. Дед приложил ее к губам, раздул щеки, выкатил от усилия глаза и что было мочи дунул. Раздался жалобный протяжный звук.

— Тебе. Играть будешь, скуку разгонять. — Дед протянул ему трубу.

Через день-другой дед принес с промысла соболя. Шкуру снимал тщательно. Мех серебрился. Дед приглаживал его рукой, поглядывал на внука.

— Подай струмент! — попросил он. — Не страшись, не отыму, однако.

Петя протянул дудку, дед втиснул ее в соболиный чулок.

— Хорошей бабе, Кларе, и обновку богатую, — сказал дед, улыбаясь. — Чтоб ей не зябко было. Зима-то лютует, закоченеет небось твоя Клара.

— Нет! Нет, дедуль, миленький, тепло ей — со мной спит! — И кинулся на шею старику, прижался, закутался в теплой жесткой бороде. — Как я тебя жалею, Трифоныч, как жалею…

— Ну вот, — растрогался старик, — как без матки, без батьки жить… Дотянуть бы, академик, — сказал печально, смахнул слезу. — С тобой спит дудка? Это, однако, навроде женки. Эт ладное дело, береженого и бог бережет…

Словно сны вставали перед глазами Лыкова далекие годы, и слышались в звуках воспоминания лесового детства, грусть дедовых рассказов о прошлой жизни, слышался дедов тихий былинный голос, убаюкивающий его долгими вечерами:

Играл Лыков, и казалось ему, что бродит он по родной тайге и слышит его музыку дед Трифоныч.

Оборачивался, но в темноте рядом никого не было. И, возвращаясь к ночи в деревню, слышал Лыков только надрывный голос подгулявшего тракториста Гешки:

Вспомнил Лыков, как другой раз встретил по дороге в деревню Машу. Не видал ее лица, не знал, о чем и думала. Только почуял дыхание, как обнял в темноте его кто-то, и понял — она. И ударила кровь в лицо, стоял не шелохнувшись, прижав ее к себе. Отпустил, лишь слова ее различив, расслышав.

— Как играешь ты, Петя! — только и сказала она.

И всю дорогу шли они молча. Хотелось обнять ее, да напугать побоялся. Так молча и пришли в жилище, каждый думая о своем, не сказав друг другу ни слова.

Лыков радовался, когда оголодавшие на зыбкой работе ребята шумно влетали под навес столовой, гремели мисками и ложками, звенели их молодые голоса. «Ишь прилетели», — Лыков улыбался.

— Ешьте досыта, коль аппетит нагуляли. — И добавлял новые порции. После первого дня его дежурства по кухне, как обнаружился его поварской талант, уговорили его ребята поварить до конца «картофельного» сезона. И как было не согласиться, коль еда по вкусу всем пришлась.

Моросили дожди. Работалось тяжело, земля густо и жирно расползалась под сапогами. Он видел, как устало валились ребята за стол и какого труда стоило им, после недолгого обеденного передыха, брести под дождь на бесконечно долгие картофельные борозды. И все же план студенты вытягивали. Странной казалась ему эта картофельная студенческая страда. «Как дальше-то пойдет? — размышлял Лыков, проводя дни за бесконечной чисткой картошки, рубкой мяса, варкой каш, чая, киселей. — Неужель крестьяне так повыродились, что сами свою землю обиходить не в силах? Что ж с кормильцами стало, что урожаев собрать и сохранить не могут? — Мысли эти беспокоили его, не находил он на них ответа. И неприятное шло в голову. — Выходит, повывелись нынче хозяева. Куда ж подевались, отчего с равнодушием принимают кажинный год чужую помощь? — заговорил было о том с агрономом, наведавшемся в столовую, да и тот странное сказал:

— Нету, — сказал, — нужды. Формы менять, надо, надломилась в крестьянах жажда земной работы, скотину держать уж позабыли. В городах легче, там услуги коммунальны, спорт, спектакли… — И под конец обидное сказал: — Упал ты, что ль? Город развился до социализму споро. А шутка ль, у нас паспорта крестьянам уж после войны ввели!.. Сам кумекай, я тебе не педагог. Серединная наша да северная земли не щедры, тут из плевка мандарин не взойдет. Да что сам-то ты? Или радио не слушаешь?

— Из тайги я…

— Видать… Там у вас коров не отымали, не укрупняли… — сказал и, отказавшись в сердцах от предложенной Лыковым еды, побрел вон. Оглянулся уже с холма, крикнул: — Чего надо, скажи, подкинем… — Остановился. — А через год-другой сами справляться будем… — И пошел дальше.

Он вспомнил, что через две недели пребывания его в Печкове сменили руководителя. С факультета прислали доцента Тупиченко. Прибыл тот под вечер. Вошел в жилище — полуподвальное помещение печковского клуба, приветливо улыбнулся, еще никого и не увидев толком. Привыкнув к тусклому свету, тот долго оглядывал лица, с некоторыми здоровался. Лыков услышал шепоток: «У нас преподавал, мужик крутой». «Приветливый, однако, — подумал о нем Лыков, — что бы это могло значить — «крутой», ловкий или жесткий…» Поздоровавшись, Тупиченко ушел наверх, в отведенную ему комнату.

Встретил его Лыков уже после обеда, на следующий день. Застал возле столовой — навеса, над длинными, наскоро сколоченными из неструганых досок столами и скамьями.

Тупиченко исступленно лупил прутом лошадь. Вспотел, рыжие волосы прилипли ко лбу, глаза сузились, озлились. Лошадь вздрагивала и тихо, ржала. «Вот те и крутой… Так дело не пойдет, — подумал Лыков, выходя из-за кухонного сарая. Тупиченко заметил его, и тут же лицо его стало улыбчивым, как накануне. — Вот-те и резкий, — понял его Лыков. — За улыбкой какой дьявол…»