Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Часто ходили они с Коренихой на Дурное озеро, тихонько сидели в ушкаеках, таская окуней и больших желтых, прозрачных в солнечных лучах карасей, переговариваясь о житье-бытье.

Ночь, лишь слегка потемневшая, светлела, брезжил скорый северный рассвет, и края озера-колодца выцвечивались оранжевым светом, остекленевшая его вода наливалась палевыми полосами.

И так памятно это далекое утро, когда разбудила Терешу на самом рассвете Корениха:

— Погляди — солнце играет!

Он смотрит на макушки темных донизу сосен: сверху из неведомой дали восходит, втекая в озеро, огромное, яркое, всеобъятное пламя. Оно расплывается, шевелит теплом деревья, раздувается, точно огненный пылающий шар: играет.

Кто знает, когда он затосковал? Все, кто знал Севастьяна Кукшу, принимали его таким угрюмым, большим, кряжистым и добрым. Сколько помнили, всегда он кому-то помогал. Одевался просто, как остальные крестьяне. Можно было заметить в его осанке и некогда военную выправку, выделялся он среди местных жителей и не здешней манерой речи. Звали его чудаком. Но, когда я спрашивал, в чем же это выражалось, мне не могли толком ответить, и выходило, что его чудачество было лишь в том, что был он слишком добр, да вот еще сруб он поставил на окраине деревни, высоко над волнами Онежского озера, на одинокой красной скале. И дом этот не был похож на прочие избы в деревне — ладьей, плывущей среди облаков, казался он всем. Конек венчала резанная на старый манер человечья фигура, взиравшая на бурное или спокойное озеро.

Екимыч, местный учитель, вспоминал, что давным-давно ходил по окрестным селениям слушок, будто бывший военврач Кукша (настоящую фамилию его давно все и позабыли) «немного того», но прошло время, неверная молва состарилась вместе с дедом Севастьяном, и ее забыли. Однако все как-то украдкой вроде жалели старика Кукшу. Откуда вдруг взялась в народе эта жалость к бывшему белому офицеру, никто и не помнил: привычно было жалеть одинокую старость, вот и жалели, а может, чувствовали люди душевную старикову тяжесть, и казалось, что не будет ему освобождения от нее до смерти.

Глаза его редко видели веселыми, так, может, на миг, да и то раз в год по обещанию. Рыбачившие под Кукшиной скалой заонежцы примечали его не однажды одиноко сидящим подле дома, тихо улыбавшимся чему-то. Он не искал общения, а заметив наблюдавших за собою, становился мрачным, снимался с места и пропадал в темном доме-ладье.

Там, в ладье, было чисто, строго и скупо. В красном углу вместо иконы висел большой холст-портрет молодой женщины. Над рубленой сосновой кроватью — два ружья на колышках, вбитых в стену. Посреди столовой — массивный дубовый стол, тщательно выскобленный, потемневший, заморившийся от времени. Под окнами — большие сани, беседка которых украшена резьбой, а полозья, ловко выгнутые, венчались резными головами медведей.

Обстановку большой прихожей комнаты дополняла полка с книгами. Редкий гость Кукши, к своему удивлению, мог здесь увидеть старинные книги на чужих языках. Что было на втором этаже, в светелке и других, теперь уже нежилых, забитых наглухо комнатах, было неизвестно, туда были вхожи лишь сами Кукшевы.

В носу ладьи была мастерская. Сложно было бы определить, кто в ней работал: художник, столяр, слесарь или резчик по дереву и ювелир — там имелись инструменты для разных работ. Окна, высоко врезанные, с глухими массивными ставнями, с позеленевшими медными запорами, молчаливые глаза дома-ладьи, созерцали онежские дали с высоты старых сосен, храня Севастьяновы тайны.

Люди словно бы побаивались жилища старика, обходили его стороной, и даже вездесущие мальчишки не смели сунуть носа в его избу, хотя на дверях не было ни замков, ни запоров — одна палка-припорка, и всякий мог войти к нему когда вздумается. О Севастьяне-Кукше, как и о доме его, люди мало теперь ведали. Молчали темные окна, молчал и сам старик. Знавшие его молодым давно лежали под крестами на берегах великого Онега, одна лишь старуха Корениха и могла еще порассказать кое-что о нем, да, видно, не каждому можно поведать душевные его тайны.

Он пережил самых старых людей в Гуслине и на побережье, пришел в эти края в старое время.

Когда осенний холод стал подолгу держаться с ночи и гигантские сосны заскрипели под студеным ветром-утренником, некоторые старые жители начали заколачивать ставни, готовясь к отъезду на зимованье в городах, пришел я прощаться с Екимычем.

Был знаком я с Федором Екимовичем Селецким с детства, в то время он бывал частым гостем в доме Коренихи. И с детства у меня с ним повелись отношения на ты, дружелюбные, похожие на мои отношения с Коренихой. Он был теперь преклонных лет, с уставшими за жизнь и вместе с тем живыми, хитроватыми глазами, аккуратными седовато-рыжими усами, с тихим, немного сипловатым голосом. Всегда он встречал меня с видимой радостью. Нынче же я заметил, вернее сказать, почувствовал, что Екимыч грустен. Он стал забывать, о чем говорил только что, и мне показалось — что-то его неотступно отвлекает и тревожит. Впрочем, списывал я его настроение и на возраст, как-никак шло к седьмому десятку. Поначалу я даже принял эту перемену в настроении общительного, дружелюбного старика на свой счет, мол, не рад он мне, неожиданному гостю, доставлявшему стареющему человеку лишнее беспокойство. Конечно же я ошибался, и уже через день-другой мне стало ясно, что его тяготят вовсе не заботы обо мне, напротив, он, как и прежде, был добрым другом и незаменимым советчиком по части поездок на острова, рыбалок и розыску самобытных певцов, сказителей-былинщиков. Лето для меня было перенасыщено всегда работой, и вплоть до последних дней мне не так и часто удавалось толком и поговорить с Екимычем. Да я и сам чувствовал, что Екимыч, в свою очередь, все не решался что-то мне сказать, а я и не торопил, зная его характер.

Мы прошли в его кабинет, не очень просторную комнату с двумя окнами. Он как-то неуклюже засуетился у глухого дубового шкафа и, обернувшись, подмигнул:

— На посошок?

— Хорошо бы… Я подумал, ты в этакую рань — дома. Был там, зря твоих потревожил… Ты что ж, теперь и по ночам в школе?

— Дело для моих привычное, не огорчайся. Знал, что зайдешь перед отъездом… Кое-что показать хотел, может, и не свидимся боле…

Я подумал, что Екимыч собирается показать мне новую главу из учебника, который он писал столько, сколько я знал его. Но было тут все ж что-то другое. Мелькнула догадка, не в том ли и причина теперешнего изменения его характера? Вот и неожиданная перемена голоса, серьезность и озабоченность, и глаза его как-то устали, показалось, что Екимыч заметно ссутулился и постарел. Что ж такое?