Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Вдруг, вижу, из кустов медведь выкрадывается и с ходу мою последнюю работягу за куль хватает… А в куле мука! Ему всю морду и спину засыпало. Что привидение стал хозяин. Вижу, как нехорошо он поступил, и ничего сделать не могу, оружия нету, а тут еще и мой головной, вожак, понес меня по колдобинам. А с той важенки медведь кули содрал и самое задавил в момент.

Что ж делать! Решил я костром спасаться. Тогда у нас в тайге этих коробок, чиркалок, не было, спички заворачивали в бересту. Мишка бешеный, злой попался, а у меня только нож. Что ж им сделаешь против хозяина?.. Поджег я быстрее иголки под кедриком. Густо кедр принялся, свечой огненной пошел. Оленей ближе к свету подвел, увязал и сам держусь у пламени. Медведь не уходит, шарит по кустам поодаль, тушу первого олешки успел заховать, уволок куда-то. Бродил, шатался, а потом как рыкнет. Мой вожак, я-то с испугу верхо́м был, и понес меня по завалам, а остальные рогачи разбежались кто куда.

Вернул я вожака к огню, да там и заночевали. Долго потом ходил, искал разбежавшихся, порвавших узду оленей — все напрасно. Как мне оправдаться? Решил: приду в лагерь — все расскажу. Они, начальство, уж примут свое решение. Через день добрался до базы. Смотрю, два моих олешка уже там. Прибегали, молодцы, домой. Поругал их немного, что хозяина своего в беде оставили, до болезни душевной чуть не довели, да ладно, думаю, хорошо… значит, олени сознают долг — вернулись, ну, а за того, задавленного медведем, сам заплачу из своих…

Тимофеев, начальник экспедиции, выслушал меня серьезно очень, желваки на тощих скулах погонял туда-сюда и говорит:

— Вернулись две важенки, нет той, на которой ящик с приборами. (В то время послевоенное все было незнакомое для них, все секретное. Вот и приборы в том ящике от кого-то были засекречены.) Не поздоровится мне, Серафим, в Москве за те приборы. Меня за них… — Он нахмурился пуще и говорит: — И тебе несдобровать. Нужно того оленя найти. Не его, так ящик всенепременно.

Собрали мы всех мужиков экспедиции и пошли назад по моему следу к горячему ключу, где я кедр поджег. Как пришли, так по следам же нашел я и последнюю пропажу — оленя с приборами. Зацепился тот за корягу поводком и крутился вокруг, пока не задавился — велики страха глаза. Приборы целы, и что им сделается, железкам, в кованых вьючных ящиках… Если б не тот ящик, олешка мог бы порвать поводок, а так сил недостало. А того первого оленя медведь залабазил чуть поодаль, закопал под кореньями упавшей сосны. Отожрал от него не так уж и много, так что и вернуться должен был к лабазу за остатним мясом. Мы лишились тогда двух оленей и двух пудов муки.

— А этого, — сказал мне Тимофеев, — разорителя уничтожить бы надо. Хороший зверь не нападает ни с того ни с сего, этот еще много бед может натворить. Бери, Серафим, надежного человека да ищи своего агрессора. От всех работ тебя освобождаю.

Взяли мы охотничьи ружья, жаканов прихватили. Правда, пошел со мной совсем ненадежный парень. Уговорил он Тимофеева, чтоб пустил его пойти со мною, очень хотел на медведя поохотиться. Не был тот Славка на деле таком.

Долго мы поджидали медведя у его «лабаза» с задранным олешкой. А только он успел появиться, Славка мой и не выдержал: заерзал, заволновался, губами зашевелил и пальнул раньше времени. Тот-то далеко еще был. Правда, медведь меня своим видом поразил еще в первый раз, да тогда темновато было… Ну скелет скелетом, кощей натуральный, а сам длинный, как два моих оленя, друг за дружкой если они встанут, а ноги высокие, чудо какое-то, а не медведь… высокий в ногах аза, да и только.

Ну, как пальнул мой Славка, тут и пришлось нам вместе стрелять. Бахнул я. Он подпрыгнул, куснул себя за ужаленное пулей место и — бежать, спрятался куда-то в кедрач.

— О Кайраган, — взмолился я, — помоги нам в охоте на этого дьявола. Если не убьем его, сколько зла еще будет. Слышишь, Кайраган, помоги!

Только я сказал эти слова, как Славка закричал:

— Ой, Серафим, берегись, сзади он! — А сам, мой «надежа», кинул ружье, вмиг долетел до дальнего кедра и на него обезьяной заполз. Обернулся я, а медведь уж рядом. Видать, недобрый зверь, раз, обжегшись, не ушел. Дьявол. Выстрелил, однако, я ему в морду — он на месте закрутился. Помог мне, видно, Кайраган, не дрогнула рука. Еще выстрел завалил этого азу. Сам я сел у кедра, и дрожь меня пробрала. Славка с дерева слез, подошел и не смотрит мне в глаза.

— Ничего, — говорю, — салага, не стесняйся, мне и самому жутко было, хоть и войну прошел, жуки меж лопаток до сих пор ползают.

Посидели мы с ним немного, отошли от охоты. «Ну, — думаю, — что ж он ест, этот зверь». Смотрим, зубы у него все как есть поломаны.

Значит, растительной пищи есть не мог. Видно, бадан [11] Бадан толстолистый — произрастает по берегам горных рек и ручьев. и кедровые орехи ему не по зубам были. А такой мишка с тоски и человечиной не побрезгует.

Кстати, через час после того, как убили медведя, повалил такой же, как у нас сегодня, снег, и добирались мы со Славкой до лагеря с новыми делами. Видно, не только зубы обеспокоили хозяина, маялся он перед зимою, первый снег ему голову вздурил. Это был единственный случай за мою жизнь, когда медведь нападал. Зверь у нас, на Саянах, добрый. Приручили ж предки дикого оленя, а время придет — и вся живность с человеком будет. Тайга наша у человека не берет ничего, а сколько дает, подумай.

Жителей в Гуслино осталось немного. «У моря», на красной скале, поставил свой сруб-ладью Севастьян Африканович Денисов, неподалеку от церковки на светлом бугре стоит двухэтажный, с резными светелками на две стороны дом Коренихи, на него смотрит окнами громадный, в резных кружевах дом плотника Силантия. Ближе к лесу-бору лесников дом, неподалеку от него изба кузнеца Николая… В самом старом, позеленевшем столетним мохом доме, у дороги из Гуслино на церковку, жила старуха Евлампия. Соседи звали ее Лампия. Лет ей тогда было много, считать перестали после девятого десятка.

В конце первой еще мировой войны получила Евлампия весть, что пропал без вести сын Егор. Тосковала она тихо, не слыхали люди ни плача, ни стона, горе в сердце носила, не выплакала. Видели потом люди, как выходит она на крыльцо, встревоженная скрипом разветренной калитки, стоит без движения час-другой, замерев взглядом на дальнем начале дороги. Бывало, проходил, забывшись, редкий сосед по ее участку, и тогда старалась Евлампия услышать в его шагах сыновью походку, а как видела ошибку свою, дряхло опускала плечи и, тихо охнув, скрывалась в сенях. Это напряженное, чуткое ожидание за много лет совсем сгорбило Евлампию. Несоразмерная с ее поникшей фигурой высокая палка-посошок торчала над ее головой, будто крест над луковкой старой часовни.