Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Довольный успешным исходом спора, дед не спеша брел к хате. Рассвело. Солнце согрело деревья, и по долине пошел запах хвои. Белый снег по кустам кружева развесил, а борода у деда белая, на шапке пушистый снег. Бежит дед по снегу, поскрипывая лыжами, руками, как веслами, загребает морозный воздух, улыбается, думая, вот подойдет он к дому, да улюлюкнет олежек, да прибегут они к кормушке, что его сын-спорщик построил обочь просеки, так и пожалеет младшо́й Кондрат о своей дерзости спорить со старым отцом. Уж он-то, Григорий, знает и чует тайгу родную каждой косточкой ног, душою всею. Весело стало на сердце деда, легко так. Шлепнул на радостях кулачищем пихту-сухостоину, что тропу как раз на уровне груди перегородила, и та, обломившись со звоном в том месте, куда угодил дедов кулак, тяжелым комелем рухнула в овражек, по краю которого шла тропа, освободив путь-дорожку. Идет Григорий дальше, поскрипывают лыжи в снегу, подбитом морозом, неровно прогибается под кундами свежий наст, но совсем не крошится. Хорошо, ходко идут лыжи. Рассуждает про себя старик, как удачно он провел глупца сына, да придется тому ехать в город за самоваром, да рассказать друзьям-приятелям о промашке своей, да о верном чутье старика отца.

— Э-э-ге, — пригрозил пальцем Григорий, — будешь, однако, знать, с кем спорить, сынок! — и засмеялся громко, да тут же и затих… Увидел он на кедре сухом большого соболя. А давно он задумал для вольера своего добыть производителя самца-зверька, с позапрошлой зимы хирели у него на заимке две непокрытые соболихи. Ох и жаль было зверенышей, хоть в тайгу отпускай, а жалко, — сил на прирученье много положено Совсем кутятами взял их — сирот — из норы. Остановился дед-лесник, замер, не шелохнется. Переждал, не двигаясь, когда зверь в дупло уйдет. Ни сетки, ни петли с собой у Григория не было, а уж соболь больно хорош: темный с проседью, зрелый, и солнце шкуру его золотым отливом покрасило. Постучал дед себе по лбу кулаком:

— Эх ты, Гриша, непутевая твоя головища, чем думал, что гадал — без снасти в тайгу вышел!

Что делать? Очень нужно стало деду словить зверя да еще раз утереть нос своему зазнавшемуся Кондрату. Подумал… и вспомнил, что под ватными брюками вторые у него поддеты, тонкие, из белой ткани диагональки, женкой кроенные. Шустро он с себя их стащил да завязал концы портов узлами. Сошел с лыж и чутко подкрадывается к кедру. А подкравшись, накрыл дупло самодельной своей ловушкой да хлопнул валенком по стволу, хоть и тихий был хлопок, а соболек услыхал да юркнул из дупла прямо в штанину, забился, заерзал в ней винтом.

Обрадовался дед. «Эх и молодчина я! Ну и ловок мужик! Ну, прямо скажу я тебе, Григорий, молодец ты, однако, — голыми руками царского зверя взял! Однако закружить тебя надо, ненароком пропорешь тонку ткань». Стал вращать вокруг головы портки, на всю широту ручищ своих, чтоб замутить зверю голову, чтоб перестал он ерзать в штанине. Соболь и вылетел, словно из катапульты, чуть не за сто шагов вперед да прямиком на пихтину взбежал, потому со спеху не туго дед узлы затянул — развязалась штанина.

Забыл тут старый охотник про оленей, про спор свой… Давай честить-костить себя на чем свет стоит. Ведь только что соболя живого в руках держал-радовался, а уж он на пихте теперь сидит, зубы вострые скалит-лыбится. Посмотрел, пожалел его дед да и пошел к избе с криком горловым. Так и бежал, руками махая, что веслами, и в лоб себя кулаком тыкая в сердцах.

И с нами не говорил час целый, как домой заявился, а как рассказал про все то, что с ним приключилось спозаранку, словно со стороны себя увидел, так и сам залился громким хохотом, у нас с его рыку и уши заложило. У русского человека и смех, и брех близко стоят в душе, а дурной норов скоро проходит, зла на сердце не копит, да и не прожить в тайге злому человеку — задавит… Ей-богу, задавит…

Коршунов окидывает взглядом палатку, по обыкновению, лукаво ухмыляется в седую бороду и протягивает Маше-коллектору большую походную кружку.

Оленей было шесть. Я шел за последним. За мной, тыкаясь носом в ноги, бежал пес Буска. Впереди шагал каюр Серафим Саганов, тихонько напевая.

— Что поешь, Серафим?

— Пою… — ответил он неопределенно и затянул по-прежнему: — Ну-ну: ну-ну-у, унани, на-на-а…»

Тропа по долине Васькиной реки была проторена за лето геологами. Для оленей она мало пригодна. Мы часто останавливали связку, прорубала путь нашим рогачам через кусты ивняка и жимолости. Местами тропа тянулась по долгим еланям, поросшим высокой, в рост оленя, горечавкой и ревенем. Из зеленого лабиринта тропа местами вываливалась на бесконечный курумник, россыпи и нагромождения обломков скал, где олени замедляли ход, осторожно ступая и останавливаясь.

— Черт ногу сломит, — ворчал Серафим.

Прошло несколько часов с тех пор, как наконец отряд перевалил в долину, где в лабазе находились образцы пород, отобранные геологами. Буска устал и едва брал с ходу большие колодины, старался обойти их или лениво переползал.

Горы тускнели. Тайга наполнялась красным маревом солнца, уходившего за темные хребты.

Серафим остановил оленей на небольшой лужайке меж старых кедров. Мы распрягли оленей, натаскали большой ворох сушняка, запалили костер. Серафим сдвинул в сторону прогоревшие головешки. На прогретой земле разложил пихтовую кору, сверху навалил оленьи шкуры — постель готова. Над головой растянули брезент, а над жившим огнем сдвинутых головешек укрепили таган с чайником.

Олени, пощипав мох, развалились под дымокурами и захрапели. Буска сидел рядом с костром, терпеливо дожидаясь своей порции медвежьего мяса, захваченного Серафимом с базового лагеря. Мы изрядно намаялись, а назавтра предстоял такой же трудный путь.

Васькина река в этом месте мягко стелила неподалеку холодную воду, вытекавшую из хорошо видимых многочисленных снежников, а ниже она прорезала узкий каньон и срывалась водопадами с уступов, пропадая за черневшим лесом. Небо рядилось звездами, воздух холодал. Серафим покормил собаку, дал соли оленям, поели и мы. Потом натаскали в костер коряг и, укрывшись оленьими шкурами и брезентом, скоро уснули.

Утром все изменилось в тайге. Замерзли, закуржавели кедровые стланики, трава в белом пуху, и ягель хрустит под ногами, побелели кусты жимолости и вереска, — будто хлопья ваты, застыли они по долине в оцепенении. Солнце, недолго помаячив сквозь хмурое небо, скрылось. Пошел снег. Это был первый снег в Тофаларии. Мы рисковали застрять в долине на несколько дней, пока снег не сойдет и снова откроется перевал. Днем его насыпало по щиколотку. Значит, на перевале его уже по брюхо оленям.

— Не подфартило нам с тобой, — проворчал куда-то в сторону Серафим. — Однако еды у нас на три дня…