Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Гроза стихла быстро, как и началась, только ветер еще трепал лес. Но когда потухли молнии, Серафим соображал уже не очень важно, забаламутила ему эта ночь мозги, и казалось ему: попал в то, чего и не бывает на свете. От усталости еле ноги передвигал, глаза подвело, его шатало не хуже нашей клячи, когда всадника везет. Помнил он четко одно: когда притащился кое-как в лагерь и осел у палатки под навесом, то увидел снова морду кобылы, уткнувшуюся носом в полог садыкинской палатки. Сразу ему стало тошно и скучно на душе, как-то затихло нывшее сердце, успокоился, плюнул в ее сторону, глаза свело дремотой, уснул.

На другой день проснулся Серафим позже всех. А когда проснулся — лицо его стало серьезным, даже мрачноватым, таким мы его и застали.

Ладно… Серафим смотрел, когда досказывал о своих приключениях в ущелье, и скажу я вам, в глазах во все время его рассказа была тревога, потом сменилась она выражением нерешительности, сомнения.

— Значит, чудо есть?! — закончил он нашу беседу вопросом, с прежним, однако, сомнением в голосе, какое мне запомнилось в то утро. Потом он улыбнулся как-то блаженно, как еще не улыбался, глаза его прояснели обычной детской несмелой радостью, лицо словно засветилось. — Ты представляешь, Емельяныч, — сказал он, — вроде как я был в сказке…

У реки от поворота затрещали шаги. Шли с рыбалки. Хариус не доходит до нас, держится ниже верхнего лагеря. Возвращались в темени и ночном уже тумане. Шли берегом — темное небо, чуть светлеющие ягелем поляны и серая под звездами река. К костру, царапая по кустам мокрыми на коленях портами, подошли рыбаки. С портов и влажной одежды шел пар.

— С охоты? — спрашивает Логов.

— Плохая наша охота. Кончился ход ей, — говорит один из рыбаков, вынимая из плетенки трепещущего хариуса и пальцем проводя по его скользкому животу, — вишь, икра не текет!

Садятся, разувают сапоги, пятки выставляют к огню, начинают потрошить под ушицу рыбу, слушают наш разговор, будто и не уходили на целый день из лагеря.

— Что же это была за чертовщина! — спрашивает кто-то из темноты.

— Дело не в чертовщине, так я думаю, — размышляет Логов. — Вот Серафимушка наш чуть было снова в Пургана своего не поверил на старости-то лет, вот это чертовщина. Это да…

— Через такое дело и поседеть недолго, не только в бога, и в черта поверить, — сказал кто-то с ехидцей. — В сказке, вишь, старик Серафим оказался. За все-то шлянье по тайге небось не видал такого. Вот те и природа, это не то что наша жеребая кобыла…

— Эт точно… — подтвердил другой голос из темени. — И все ж не томил бы, Емельяныч, — что было это такое?

— Что было… Сам я не мог объяснить Серафимушке его чудо, самому подобного не встречалось. Вот «дохтур» наш, Садыкин, он раскрыл дело:

— Гмы, хмы, — заговорил Логов, копируя садыкинскую повадку вещать. — Эти самые, так называемые, огни Эльма совсем не представляются мне таким уж безобидным явлением, и, гмы, хмы, я бы отметил, что мне вовсе не удивительно: они, вероятно, могли выгнать на открытую площадь долины всевозможных животных. Это довольно-таки редкое физическое явление, огни Эльма, которое человеку удается наблюдать в наших широтах чрезвычайно редко. Гмы, хмы… Перед грозой, когда разность потенциалов достигает несколько тысяч вольт на один сантиметр, разумеется квадратный сантиметр… гмы, хмы, с концов острых предметов стекают метелковидные электрические заряды. Несомненно, это были они, огни Эльма… Гмы, хмы, — закончил Логов под общий одобрительный хохот людей, узнавших в интонациях рассказчика занудный тенорок Садыкина.

И все же когда смех стих, всем стало немного грустно…

— А что Серафимушка? — спросил один из вернувшихся рыбаков.

— Серафимушка! Он ничего… работает проводником в партии Орлова, видать, суждено ему склонить голову на тропке. Некоторые из работавших с ним, правда, говорят, заметили в нем одну странность: ночью он часто уходит куда-то за Черные скалы, в сторону светлой полосы на горизонте. Люди думают — новую сказку ищет наш Серафимушка… Мне-то кажется, прощается он с тайгой родимой, плоховат стал, отяжелел, даром, что ль, Пургана стал поминать…

Серафим отворил дверь зимовья, неслышно вошел.

Старатели сидели за столом, разговаривали. Свет затухающей печи бродил по прокопченной комнате.

— О, чаячи [9] Тофаларский язык. (творец), еще Уш Мыйгак (три изюбра) на небе, они уже встали! — проворчал охотник.

Все обернулись к тофу Саганову.

— Смо́трите на меня, как я зверь какой-то, — удивился он. — Гляньте сюда — кабаргу вам принес! Редкая зверь села на мушку, с пуд потянет. Видали такую! — Он поднял тушу над головой.

Мужики дружелюбно улыбались, протягивали руку, обнимали охотника.

— Серафимушка… — сказал старый Митрофан, спешно ставя на плиту чайник. — Молодец, Серафимушка. Пей чай, ложись, отдыхай…

— Постой! Что с вами, Митрофаня?

— Дожидались тебя… Камень с сердца — и радуемся.

— Вон вы о чем. Отдохну я покамест. Сморился. Потом уж расскажу, что было. Может, пойдем сегодня мишку скрадывать…

— Думали мы — под лавину попал ты, Серафимушка. Хотел брать ребят, искать тебя идти по свету, — сказал бригадир, — а ты, вишь, жив-здоров.

— Ребят я сам с собою возьму, как отдохну. Пурга стихает. Толкните — кому не спится, к полудню пойдем. — Народ разлегся по нарам, Митрофан сел за разделку кабарги.

Серафим проснулся раньше полудня, разбудил старателей. Бригадир, довольно покрякивая, разливал суп по мискам, и, пока все ели, охотник рассказывал о своих приключениях со времени ухода в тайгу.

— Пробудился я, когда вы спали и на небе еще ярко светила Чеди-хан (Большая Медведица). Пошел я к перевалу, в сторону Ына (Бирюсы). Путь был удачный, и скоро я остановил Вожака у подножья перевала на реку Ягу, у ритуального дерева, вы так его зовете. Помните тот большой лапистый кедр, обвешанный всякими разноцветными тряпочками? У того самого. У меня в кармане была приготовлена красивая ситцевая ленточка. Привязал ее повыше других. Так у нас полагается, не улыбайтесь, чтоб удача была в охоте и легкость в дороге. «Кайраган (господь), помоги мне, дорогой, люди без еды, плохо им очень!» — сказал я ему, поклонился дереву, и показалось мне — повезет дальше не раз.

Маленько я отдохнул, покормил Вожака. На перевал вышел быстро, однако ноги наломал. Там — оленья тропа: ночью, по свежему снегу, проторили ее рогачи-дикари. Спуск был не легче подъема. То и дело я срывался вниз. Тащил за собою испуганного моего олешку. Перевалил седловину. Повел Вожака по руслу Яги.

Без толку я высматривал лес. Надеялся увидеть хоть какую дичь. Лишь несколько раз попадалась на глаза белка, она-то мне ни к чему. Нужно мясо, вас накормить хоть бы вот этим супом. Да и стрелять не стоило по белке, понапрасну спугнешь проходно́го зверя, а дела нету.