Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

— До лета дожить надо, — ответил я нерешительно и, вытащив из нижнего ящика тумбочки увесистый сверток, протянул его Терентию. Тот остановил мое движение.

— Разверни, Васильич, я ж не могу, руки, видишь, какое дело… Сам давай… Это честная цена за них, за все… Не правда ли?

— Может быть, — сдержанно ответил я, почувствовав, однако, напавшее волнение. Развернул газету, тряпицу — и не поверил глазам.

— Что застыл? — отвлек меня его голос. — Возьми сейчас с собой. Думаю, не ошибешься, если скажешь, что это деминское…

Я слушал восторженный его смех, казалось, даже дикий в его-то положении, и позавидовал. Знакомо ли вам это великолепное радостное состояние счастья и легкости душевной, когда достигаешь почти недостижимого… Ты словно бы сам и зачарован своим великим успехом. Я все еще не мог поверить своим глазам: средней величины самородок был необычной формы, он напоминал свободно парящую на широких крыльях птицу.

Что-то родное находил Серафим в тропах, пересекавших горные перевалы, повторявших изгибы чистых и звонких студеных рек, торенных многими поколениями охотников-тофаларов, его предков.

Знал он тропы по-домашнему, как часть своего таежного житья-бытья, и шагал по ним с тех самых пор, как помнил себя. Ботаники и топографы-геодезисты бывали его спутниками. Еще до появления вертолетов водил Серафим связки оленей под вьюками с образцами пород, отобранными геологами на горных кручах, подвозил на базовые стоянки медикаменты, продукты, снаряжение.

Много вокруг происходило событий для мечтательной души старого охотника. По тропам нужно идти не спеша, и можно обстоятельно обдумать каждый день, повстречавшись с людьми, посидеть у костерка, поговорить о жизни, узнать мнения о последних делах в мире людском.

Сидеть тофалару-непоседу дома без охоты, рыбалки, дороги, без дела — невыносимая тоска. Поэтому так любит Серафим эти родные тропки и исходил по ним многие годы.

Новые и новые люди принимали его к сердцу из года в год таким по обыкновению веселым, общительным и дружелюбным. Вообще, людей он уважал и, выходя из тайги, всегда спешил к приятнейшему в жизни занятию — к общению с новыми собеседниками и был при этом терпеливым и внимательным слушателем и сам хорошо умел поговорить. Правда, некоторые стали поговаривать, что он отжил свое и теперь разве только для женской работы годен — детей нянчить да шкуры выделывать. Но он не слушал насмешников — он был таежником. Таежник и умрет на тропе, а не в душной избе в Верхней Гутаре. Серафим как бы покровительствовал всем нам, это выражение покровительства и даже превосходства в таежных делах мы видели в его глазах. Причем люди без сомнения допускали это. Пусть кто-нибудь из этих пришлых людей попытается посоревноваться с ним в охоте, в знании потаенных тропок, глухих речушек и перевалов. Они и названия-то не все знают. Не случайно начальники партий, такие же старые, как Серафим, брали помощником в сложные маршруты именно его.

Ему жалко было людей. Он жалел всех подряд, и плохих и хороших, понимая, что трудно им в тайге, как в чужом доме. Он удивлялся нашим мирским заботам, часто пустым: чего это мы там копошимся, сердимся, ругаемся, злимся друг на друга…

Уже несколько лет, как Серафим стал для нас своим человеком. И теперь, когда он бывал в дальней дороге, мы скучали без него, и радовались его возвращению. Часами тогда расспрашивали его о каждом прошедшем дне, о новостях в соседних отрядах, о его встречах в пути, об охоте и рыбалке, о приметах на погоду. Обо всем говаривал он с обычной обстоятельностью и сам с видимым удовольствием слушал нас.

И вот как-то раз заметили мы, что с Серафимом что-то неладное: не находит он себе места да посматривает куда-то в сторону, и даже чурается общения и веселых вечерних разговоров у таганка.

Не долго, однако, он мог хранить тайну своей перемены.

Он подошел ко мне, криво усмехнулся, как-то не похоже на себя. Искоса поглядывая в сторону лежавших у дымокуров оленей, попросил отойти подальше и сказал с легкой досадой в голосе:

— Плохи мои дела, Емельяныч, эх плохи… Аза попутал. Не знаю, но вишь, как бывает… — Он взял меня за руку и доверительно спросил: — Веришь ты в чудо?

Я подумал, грешным делом: разыгрывает. Чуть было не обидел старика.

— Прости, — говорю не очень-то вежливо так, — недосуг мне сейчас, Серафим, мистикой заниматься, тороплюсь… — Но разглядел в его лице растерянность. «Много я с тобой наговорил», — выражало оно.

— Прости, — говорю уже по-другому, — замаялся я.

Он примирительно пожал плечами.

— Ответь все же, Емельяныч, веришь ты в чудо или, там, в духов?.. Вишь, я и сам вроде не очень верил во всякую чертовщину, так, может, самую малость, и вдруг, понимаешь… — Он огляделся и сказал по обыкновению, когда волновался: — Прости меня Кайраган! — Потом смущенно потупился, поглядел на меня с сомнением. — Я видел его! Понимаешь, чудо!

— То есть как?! — переспросил я и разом перестал сомневаться, что это розыгрыш.

— Я видел его, — повторил он тихо.

Мне показалось, что в его словах что-то есть. К тому же вспомнил я, что в последние дни он был чем-то сильно озабочен, и временами даже чуял: порывается он что-то сказать, но боится неведомо чего. Припомнил я и то, что перемена в нем случилась с неделю назад, когда он вернулся к утру в лагерь, промокший и измученный. Именно с того дня его и не видали во всегдашнем доброжелательном состоянии духа. И даже ночью он спал беспокойно, к неудовольствию нашему, из его наскоро поставленного чума, что через куст жимолости от нашей палатки, доносилось и ворчание, и резкие возгласы, и вскрики с поминанием Пургана и Кайрагана. Удивительнее всего было то, что с того самого дня он не радовался анекдотам, которые особенно «уважал», и скучал даже в тех случаях, когда мужики его разыгрывали или озорничали — уж этого с ним не случалось!

До этой самой минуты, как и все наши, конечно же я не придавал особенного значения этой перемене в его настроении. Мало ли, человек о жене заскучал, по дому тоскует — какой уж месяц мы в тайге… И похмуриться нельзя. Пусть себе, небось отойдет, отстанет печаль.

Но тут стало проясняться наконец, что за его дурным настроением кроется что-то сильно поразившее его в ту грозовую ночь, какое-то чудо… Но что может удивить тофалара в тайге, в которой он провел всю жизнь, и в стужу, и в зной?

Проследил за его взглядом, но ничего нового не заметил: озябшие под первым снегом склоны курились паром, подогреваемые блеклым солнцем. Кедры стояли в унылом предзимнем оцепенении. Над долиной нависло забвение. Гомон ручья скалистого ущелья тихо пробивался к нам из-за выступов больших бело-розовых скал. Слышно недалекое потрескивание поленьев в костре, и приветливый посвист бурундуков, и назойливое карканье кедровки.