Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Заместитель председателя райисполкома, Алевтина Силовна, вошла в приемную, увидев меня, поздоровалась:

— Снова вы у нас, что нового в тайге? — спросила она праздно.

Я рассказал ей обо всем, что, сидя у нее здесь, припомнил о встрече с «золотоискателями».

— Знаю, знаю, — ухмыльнулась она. — Лежат в городской больнице. На днях из-за озерья привезли. Одного, говорят, большая собака приволокла. Говорят, он того… Да. Вы, наверное, знаете Серафима Саганова, проводника, каюра из тех мест? — спросила она.

— Как не знаю. У нас он нынче и работал, — ответил я.

— Так он-то второго доставил. Правда, и тут без собаки не обошлось. Умная, говорят, собака. Парни совсем плохи. Своими силами, пожалуй, мы их не вылечим. Отправим, как окрепнут, домой. Там у вас, в Ленинграде, больше возможностей…

— Да-да, конечно…

— Чтоб вы знали, они ведь беглые, только один был осужден неправильно. Наш начальник милиции сказал, что в Москве выловили в августе какого-то бандита. Тот украл в экспедиции на Камчатке деньги и за хищение был осужден не сам, а этот наш золотоискатель, Терентий Лукьянов. Теперь его реабилитировали, но он пока об этом не знает. Плох, врачи беспокоятся за него.

— Ну дела! Спасибо, что сказали!

— Кстати, вроде бы этот Лукьянов спрашивал о третьем человеке, — она заглянула в отрывной календарь, перевернула несколько листков и уточнила: — да, вот — о Николае Сушкине. Не нашли его. Но мы о таком не слыхали. По приметам — видели, похожий человек из тайги в конце октября вышел, но куда подался, неизвестно. Ищи-свищи по Союзу… Лукьянов пугал, что тот человек опасен, милиция розыск объявила…

— Нет, о Сушкине знаю не больше вашего…

— Еще советую с Кряквиным поговорить… — Алевтина Силовна сморщилась вдруг в улыбке. — Он все знает.

Старший лейтенант Кряквин Панкрат Ермилыч, представившись и выслушав меня, извлек из ящика письменного стола пачку бумаг и стал перелистывать их. Не прошло и десяти минут, как он протянул мне несколько листков, сказав:

— Сергей Васильич, уж какой раз по нашим краям ходите? Ну, держите ксерокс — показания Рифа Навтолича Грантова. Выуживали его чуть ли не пять лет. Матерый… Читайте, читайте… Я снял для себя еще пару копий. Это можно и Лукьянову почитать тоже…

Я стал читать ксерокопию показаний Гранатова по делу о хищении экспедиционных денег в сумме сорока одной тысячи пятисот двадцати рублей. Почерк Рифа был на редкость своеобразным, мне подумалось, что его автор любуется каждым словом, этакая старинная каллиграфия. Кряквин заметил мое удивление и не без гордости в голосе пояснил:

— Запись магнитофонная, расшифрована на машинке секретарем, эту копию я снял сам лично и прокатил на «Эре».

«…Я и усек, — начал я читать, думая, до чего ж витиевато вывел буковки Панкрат Ермилыч Кряквин, — я усек, как старик Северьян у вьюноши Терехи из кармана ключи той ночкой слямзил. Тут же и прикорнул рядком с ним, а засопел Северя — так я ключики на минутку и позаимствовал у Севери, влепить их в мякиш привычное дело. Тут же сунул ключики на место, прихватил выкинутые Терехины мокроступы (один порезан был в подъеме и на подошве зарубина от топора с внутренней стороны), прихватил, чтоб в Питере их подклеить, опять же сапожки легонькие, фирмо́вые, чего добру пропадать. И мотанул в сей же час заместо ручья своего — делянки, на трассу. Тут же, на трассе на Петропавловск, голоснул тягачу — и за полдня добрался в город. Ключики дружки-товарищи сей момент сварганили, сапожки Терехины я заклеил, а через три денечка я уж долбал свою канаву, кубы вырабатывал, потому больше меня никто выработки не даст ни в жисть — передовик. Тут выждал неделек несколько. Ближе к кончине поля, к расчету, ночкой, на базе сейф и взял. Ключи — в воду, сапоги Терехины — в грязь, потому заклейка разошлась, — и сей момент на канаву свою. Подле делянки кюпюры под курч до сроку заныкал, а сам, как ни в чем не бывало, за расчетом к Нилычу на базу заявляюсь, а Нилыч, известное дело, — кукиш мне в зубы. «Грабанули, — сказывает, — денюжки… В Питер, в контору отправляйся за расчетом». — «Следствие было ли?» — спрашиваю. «Прошло, — говорит, — уж два дня, как уехали, а на кого клюнуло это следствие, неведомо…» Вот тут-то и вспомнил я про Терехины мокроступы, ведь я-то в них вокруг сейфа наследил. Уж в Питере разнюхал — из Тереху дело покатилось. Ноне каюся за мало́го, потому мне все одно, хоть мульён вприбавок навешивай — тяжести в мой мешок не прибудет, а он пяток годков без дела прокантовался, хорошо строгача не влепили, на обшей лямку тянул… А те кюпюры я так и не спустил. Гниют они там же в тайге, где оставлены. Недосуг было идти за ними, да и накрыть могли. Я, как расчет получил, три тыщи по́том лопатным да кирковым заработанные, — махнул в столицу, а тут — и делов покруче завертел. Вст и вышло, кюпюры на черный день остались, что в госбанке медведюки их стерегут. Они мне теперь смягчающим обстоятельством послужат, а Терехе — польза какая-никакая, может, из тех денег ему все пятилетние вычеты возвернут… А что отсидел щенок — не моя вина — сам дубье… Береженого и бог бережет… Ему я зла не желал, работной он парень».

Я не стал дочитывать все до конца, последнее его дело меня мало волновало. Итак, мне стало ясно, за кого пострадал Лукьянов.

А у меня на Лукьянова свои виды имелись — хотел привлечь его к научной работе. Нравилась мне его упорность фанатичная — такие люди в геологии как раз нужны. С той мыслью и пошел к нему.

В больнице было чисто и тихо. В приемной дежурила совсем молоденькая сестра. Она не решалась пропустить меня к больным, но после долгих уговоров, узнав, что я завтра улетаю, да к тому же знаком с Кряквиным, она мигом оттаяла и, покраснев почему-то, сказала:

— Ладно…

Терентия Лукьянова я узнал с трудом. Только глаза по-прежнему остро и любопытно мелькнули в мою сторону.

— Сергей Василич, а я вас и не признал в костюме.

— Я на минуту, — ответил я, замявшись, не зная, что и говорить.

— Ты уж, Сергей Василич, не темни. Неспроста небось, любопытствуешь — нашли ли золото? Так иль нет? То-то вижу, так. Сразу я понял… Я ведь нашел… Координаты определил. Только записи все там, в тайге, посеял. Не веришь… — Он, показалось, всхлипнул. — Выходит, и никто не поверит!

— Верю, верю, — успокоил я его, боясь, как бы с ним не случился припадок — вид был слишком болезнен, губы потрескавшиеся, в кровавых рубцах.

— Пошарь в тумбочке… У меня руки, вишь… Гм… Пошарь! Все остальное в тайге похоронил — записи, рюкзак. Его, единственную нашу с Родькой улику, не бросил. Слышь меня, Василич? Возьми меня в поле будущим летом. Я тебя так дожидался. Я ведь знал, что придешь, — он улыбнулся мягко, по-детски.