Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Меня уже разбирало любопытство, но от вопросов удерживался. Обидится ненароком на неумелое слово, ляпнешь невпопад, и так он не в своей тарелке. Я ждал, чувствуя, что самому ему не терпится поговорить о той ночи. И хотя поначалу он стал изводить меня намеками, от которых меня так и подмывало спросить его в упор о сути дела, я сдерживал себя. Примерно через полчаса он сказал:

— Пойдем к ручью, расскажу тебе все по порядку.

Наверно, на моей физиономии слишком обнаруживалось облегчение и смущение. Так был странен Серафим, обычно открытый. Он заметил эту мою недоверчивую мину и ухмыльнулся.

— Ты чего?.. Никак, что подумал такое!.. — он приложил к виску большой палец. — Что ты… Я в себе, не сомневайся.

Мы направились к ущелью. Со стороны реки Озерной плато обрывается отвесным уступом, несколько сот метров высотой и шириной до километра. Ущелье — это вырубленный ледниковым ручьем каньон с крутыми обрывистыми стенами, здесь черно и мрачно, идти вверх по нему словно на эшафот: висят гигантские карнизы над головой, исполинские натеки льда будто сталактиты застыли, по тропе много уступов; одним словом — не очень это было подходящее место для беседы, так я подумывал про себя, поднимаясь вслед за Серафимом. Он шел легко, только керхал, поскальзываясь на расползавшемся под ногами кедровом стланике.

— Стой, Емельяныч, — просипел он наконец, сильно раздувая грудь и живот. «Велика же его тайна, раз он потащился в такую даль от лагеря», — усмехнулся я в душе.

Когда, отдышавшись, мы устроились на широкой лужайке, заросшей сухим серым ягелем, подкрашенным шляпками рыжиков и сыроежек, он сказал:

— Слушай все, как было. Вишь, хотел я заделаться, как ты, атеистом, после той еще давней зимней охоты в «дурном ущелье», а теперь как вспомню ту ночь — душа горит. В чудо, к вере Пургану возвращаюсь на старости лет, — сказал он и потом произнес вслух несколько подобных мыслей, которые, однако, еще ни о чем не говорили, и наконец перешел к рассказу.

Не могу сейчас дословно его передать. Был он довольно сбивчив, а старик Серафим, часто не умея объяснить происшедшее с ним, терялся в догадках, излишне волновался. Я перескажу то, что запомнил из его рассказа.

Был он один в тот вечер, он и кляча. Серафим не отказал тогда себе в удовольствии помянуть нашу старую отрядную кобылу. Хотел он взять своего Вожака, с оленем в тайге проку больше. Нет, взял ее. Она-то, лошадь, по его словам, и заварила кашу. Начальник партии Садыкин пошел к ужину на базу, а его послал за образцами. Накануне оставили они с Садыкиным два вьюка камней у черных гольцов, по правому борту долины, в нескольких часах хода. Садыкин у нас мастак в этом роде, и так другой раз намаешься, ноги не волочешь, а он тебе: «Надо бы слетать…» Это за ним водилось. Однако Серафим и «полетел», надо так надо, он безотказный: кроме того, кобыла одна в отряде и сезон к концу — это старик понимал и не обиделся на желание начальства. А лошадь на него зверем смотрит. Не нравился ей Серафим, ей геолог больше был по душе, наш доктор Садыкин. Правда, как вскарабкается крепыш Серафим на нее, несчастную, так боком ее под ним и ведет, так и заносит горемыку. Серафим, вспоминая о ней, помнится, разразился сердитой бранью по-тофаларски. Этого с ним обычно не случалось. Я оторопел, слава-то богу: слабо знаю его язык. Словом, избавиться решила от него кобыла, заставила бегать Серафима за собою по колдобинам да курумнику до полного бессилия. Побегал — и закис мужик, сел на пенек и плюнул.

— Иди, говорит, Аза, черная скотина, к своему Садыкину!

А лошадь, видно, чуяла неладное в природе, потому и не слушалась, выманивала старика к дому, к людям.

Она постояла на тропе, глядя на Серафима, тоскливо заржала, будто упрашивая его вернуться, и пошла в сторону лагеря. Он отлежался, отдышался и поплелся следом.

И наступила темень. Только далеко на небе выплыла какая-то чудесная светлая полоса. Причем полоса эта не стояла на месте, разгоралась, становилась шире и быстро шла на Серафима. «Что бы это могло быть? — он насторожился и подумал: — Когда светит луна или небо светлое, то хорошо видны контуры хребтов, а тут и небо яркое, светлое как будто, а гор не видно».

Тут он заметил, что свет сверху спускается. Только очень как-то непонятно закутывает все вокруг: гольцы, деревья, снежники. Тени исчезают вовсе, и видно только одну светящуюся эту пелену, она все заволакивает собою. Светопреставление… Вот тут-то у него и забегали муравьи по спине, не чуял он в этой пелене никакой забавы. И то надо взять в расчет, что не до игрушек ему было — уморился пуще собаки, ноги гудят, сердце бьет перебойно.

Ладно… Вдруг видит: огонек затеплился. Подумал, костер, люди. Собрал силенки и — к нему. Бежит, видит, этот огонь неверный какой-то, мутный, холодный… Обернулся — над скалами, над их остриями, повисли вниз этакими сосульками такие же чудные свечения, костерок не костерок… Жуткое дело. Видит, и вокруг его носа появляется такое светящееся кольцо. Махнул рукой — оно вроде пропало, а потом снова появилось, сидит на том же месте… Протер глаза кулаком, не вериг видению, а вокруг пятерни его уселись новые светящиеся кружки, такими конусками-сосульками, остриями вниз. Азова сила!.. — так подумал Серафим.

Потом из-за скал, откуда-то сверху, в долину выскочили рогачи, тьма оленей! Но какие они были!.. Их рога и головы светились ярким холодным светом, он тек по их шеям, по хребтинам, как бы обводил светлой линией — они были как привидения, эти звери…

Совсем стало жутко Серафиму, помешался бы, если б не любопытство: чем кончится зрелище это. Стали приходить и другие разные звери: медведи, кабарожки, изюбры, рыси, козлы — все светились этим непонятным синеватым светом! Попал наш Серафимушка в переделку. Даже, говорит, бояться сил не было, прошел страх. Больше всего его удивило, что звери не обращают друг на дружку внимания, а как-то непонятно бегают, суетятся, как одно громадное общее стадо хищных и нехищных животных. Этакая идиллия.

Нежданно увидел он перед собой светящуюся башку несчастной клячи. Ему даже почудилось, что та вздохнула в его сторону и прошептала, так что по его лицу поползло тепло, и тут он совсем сдал. Взвыл не своим голосом. Последнее, что заметил, — это ее полоскавшуюся перед глазами, сверкающую этим дьявольским светом гриву и еще истошное ее ржание услыхал вдалеке… Видно, отключился старик…

Ладно… Пришел в себя, должно быть, скоро. В то время ветер разошелся крутой: хватал и дергал макушки деревьев, застудил тело охотнику. С неба на землю полетели такие серебристые струи, что кометы. Они сплошь зачертили небо белыми, немного сероватыми дьявольскими полосами. Ночной темноты не стало — шел странный светящийся снег… Так было недолго, скоро опять все вокруг потухло, но опять черкануло через минуту ярко и гулко, вроде горы рассыпались, такой громило пошел по долине. Вышина над тайгой заполыхала молниями. Не скажи: снег идет и тут же гром и молния гуляют как по весне. Ну и подумал старик: здесь что-то не того.