Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Старатели, довольные экспериментом бригадира, разряжали ружья. Серафим не появлялся.

— Постой-ка, мужики, тормози стрельбу. Что-то долго его нет.

— Точно, — подтвердил кто-то.

Серафим стоял печальный в нескольких шагах от входа в коридор, о чем-то напряженно думая. Глаза его смотрели в красную стену, губы и редкие усы над ними шевелились. Он что-то нашептывал.

— Серафимушка-а! — окликнул его Митрофан.

Охотник вздрогнул и, будто очнувшись от сна, обернулся к старателям. Постояв молча, он рассеянно улыбнулся.

— Ты что там колдуешь, Серафимушка, добытчик ты наш? — Митрофан подошел ближе.

— Ничего, ничего, Николаич, — смутился охотник, — прав ты оказался, не Кайраган помог мне, а вот эта чертова красная скала, видишь, она пористая… Она поглотила грохот моего ружья еще тогда. Ваших выстрелов я тоже не слыхал уже через восемь шагов. — Он наклонил голову и прошептал: — Прости меня, Кайраган, я не виноват…

— Вот тебе и заговоренный зверь, — засмеялся бригадир. — А ты — Пурган-Пурган. Теперь до весны доживем.

Набив рюкзаки свежим мясом и навьючив оленей, вышли в обратный путь.

Стоял последний день Соок аи — «холодного месяца» декабря накануне Нового года. Деревья покрылись мохнатыми куржаками. Бурные реки Саян задремали под ледяным покрывалом в ожидании апреля. Зимовье старателей глубоко спряталось в рождественском снегу. Одинокий олень спал у избы. В саянские горы входил новый месяц Куруг Ёг — месяц «сухой юрты», так прозвали январь люди небольшого горного народа — тофалары.

Западные Саяны. Устье реки Джой, впадающей в Енисей. Там, наверное, и по сей день живут лесники Кондрат и Николай — отец и сын. На высоком берегу Енисея поставили они тогда свежевытесанный крест, похоронили старика Григория. Здоровый был мужик. Руки — что у старого кедра сучья. Было в его жизни, что этими руками пришлось придушить напавшую крупную рысь, ходил и на медведя с одной рогатиной. Но однажды сорвался со скалы, упав на осыпь, и, казалось, миновал беду — ни царапины, ни ушибов, ни ссадин, да стряхнул старик внутренности, будто что-то оборвалось под ребрами. Занемог так, что и травы таежные не помогли. Поехал к врачам в Новосибирск, там, по их взглядам тайным, сочувственным, догадался, что дело его непоправимо и поздно браться им за лечение. Вернулся домой, несколько дней бродил в одиночку по тайге, оглядывая свои родные долины и горы, обнимал холодные стволы кедров и пихт. Будто с матерью, прощался с тайгою старый лесник. Сильный был и телом и характером кержак Григорий, не уважал слабость, а тут такое нашло на него самого, что обузой мог стать, и не позволил себе этого. Как простился с местностью родимой, пошел к Енисею, и приняла его холодная река. Не думали, однако, младшие хозяева лесничества, что своею волей оборвал Григорий жизнь, да старик пасечник с Верхнего хутора, видевший, как случилось все, разуверил: «Не похоже, чтоб Григорий снова сорвался по неловкости, тут, видать, он сам себе таку судьбу избрал…» Тело его прибило к берегу у самого устья Джоя, родичи похоронили его на берегу, поставив громадных размеров крест, под стать самому Григорию.

— Мы с Пашей знали этих лесников еще задолго до кончины старейшины рода, — рассказывал Иннокентий Коршунов, геолог из новосибирской экспедиции, нам, пережидавшим в мокрой палатке зарядивший надолго дождь. — Когда наш отряд приезжал в те места, брали мы у лесников лошадей и проводили несколько деньков в их гостеприимной просторной избе. А тут дело шло в конце сезона. Работа наша была окончена — искали в тот год золото.

Выходили мы из тайги. Не терпелось домой поскорее вернуться — даже ночами шли к устью Джоя, у лесников база наша была и вертолет за нами туда должен был прилететь. Спешили и потому, что ожидался по метеосводкам снегопад. Перекроет снегом тропы и перевалы, какая уж тогда дорога. В последнюю ночь на подходе уже к устью первым снегом лес припорошило, поддав нам ходу. На последнем перевале, какой мы миновали уже за полночь, снегу было чуть не по пояс. Под утро, когда подходили к лесниковой заимке, ресницы наши заиндевели, веки ломило от ледяной навеси — резко взялся мороз. Солнце вставало искристое, прозрачное, ослепило светом тайгу, но и тепло пошло, обтаяли запорошенные наши плечи и рюкзаки, морось на лицах, такими, в испарине, и подошли мы с Пашей к дому Григория. Хоть и тело ломило, и поясница не гнулась от пройденного под тяжестью мешков пути, все ж облегчение — все позади. Два-три дня — и прилетит за нами вертолет. Позади год лесовой маетной жизни. Красота таежная тоже не тяготит, как в последние дни нетерпения и ожидания…

Порог избы боялись переступить, вроде как ступенькой он был к расставанию с тайгою. Скинули рюкзаки и сумы рудные с плеч и присели на крыльце, оцепеневши. Любуемся чистой таежной тишиной и светом. Благостно и торжественно кругом.

Вдруг из-за скалы, что в нижнем углу долины, стал нарастать рокот брани. Будто лавина приближалась. Он, этот шум, несся снизу вверх, как вроде из глубины старинного римского амфитеатра. Ругань эта растет, да какая складная. Мы заслушались — не оторвемся. Вместе с нею из-за деревьев стал приближаться огромный, что медведь, человек. Быстро и легко он бежал вверх по склону, к избе. За ним оставался широкий лыжный след, ясно продавленный в насте, будто стекленеющий под солнцем. Представьте эту картину, долина, деревья в снегу, солнце разливанное, а в этой тишине бежит старик, кроющий себя на чем свет стоит… Поразительная была картина, а эхо долины, значит, умножает его каламбуры во много раз. «В чем тут дело, что растревожило до такой крайности душу человека?» — думаем мы себе, стоя у порога. Оказывается, что ж было…

Спозаранку, засветло решил дед-лесник пойти в низину, проверить себя. Побродил по берегу ручья и убедился в своей полной правоте. И правда, как в прежние годы, снова на зиму к их сторожке пришла знакомая ему семья оленей. Троих он сразу узнал по следам. Вместе с тем были и молодые пришельцы-сеголетки, с которыми деду еще не довелось познакомиться. Не стал он улюлюкать-подзывать своих лесных приятелей, потому — желал сделать сюрприз сыну своему Кондрату, с которым накануне у него спор произошел: придут по новому снегу старые знакомцы али не придут? Сын, неправый спорщик, говорил: «Не придут», он же, Григорий, утверждал обратное, потому — и в прошлые годы большой сохач, облюбовав ягельные лужки, приводил свое семейство по снежному первотропу как раз в эту неделю. Не долго думая, поспорив, поставили мужики в заклад на спор самовар, не старый прохудившийся, с истертой медью боков, со старинными тульскими вензелями, а новый, за которым проигравшему и предстояло ехать в город.