Илья Девин - Трава-мурава

— Да вроде приехала, у Цямки вроде бы квартирует, сама-то не была, а говорят бабы…

— А чего еще-то говорят?

— Да чего говорят — всяко болтают, а сама-то я не была, не скажу, врать не буду.

— А я-то, девки, слышала, Семке-то Кержаеву руку повредило, так эта фельдшерица ну до того ловко завязала да чем-то помазала, Семка на третий день на гармошке играл.

— На Семке как на собаке все заживает!..

Но вот идет по улице другая ватага, и бабы на завалинке умолкают, вслушиваются в голоса, гадают, кто идет да с кем. А куда идет молодежь — это каждому ведомо: в Урани на всех улицах есть свой «пятачок», а на Советской, на самой долгой, и не один — в верхнем конце, потом у сельсовета, а самый шумный, пожалуй, в нижнем конце, и это место даже название свое имеет — Курмыж. И на любом «пятачке» своя прелесть, своя красота. На любом «пятачке» свои шутники и свои драчуны.

— Слышь-ко, Ульяна, пошто бабка-то Марфа померла?

— Да пошто люди помирают, потому и она померла.

— Ну-у!.. Да она и не так еще стара была, шестьдесят ей едва ли сполнилось…

— И шестьдесят — не молоденькая.

— А тут говорили, будто фельшарица-то новенькая не тот укол сделала, вот Марфа и померла.

— Кто его знает…

— В прошлом-то годе, летось, помнишь? — как Марфа получила похоронку на Мишку-то, тоже вроде запомирала, да ничего, отлежалась.

— Кто его знает, Фима, да только без здоровья-то и царь нищий…

И опять умолкли Ульяна с Фимой, соседки, прислушались: по дороге кто-то шел медленно, белело платье, невнятный говор, смешок. И тихо бренькнула гитара.

И по этому звуку гитары Фима, старушка живая и проворная, узнала, кто шел по дороге.

— Учителка приехала, слышь? — зашептала она в ухо Ульяне.

— Скоро в школу ребятишкам, как же… — отвечала Ульяна тоже шепотом.

— Да с кем это она идет-то? Вроде бы мужик какой по голосу-то?

— Тетеря ты глухая, — смеется Ульяна. — Да то Груша Пивкина!.. Слышишь голосок-то?!

— Она, она, правда, — соглашается Фимка.

Верно угадала Фима: учительница Валентина Ивановна вернулась из своего трудового отпуска даже на несколько дней раньше и вот теперь шла с подругой Грушей Пивкиной по темной улице в сторону Курмыжа.

Груше было невдомек, отчего Валя приехала раньше срока, и пока та говорила, где была да что видела за свой отпуск, Груше не терпелось сказать и свои новости. Впрочем, новость у Груши, о которой она ни с кем из своих не могла поделиться, была одна: Володька Лепендин, председатель колхоза, Володька-герой женился на сенгеляйской девушке, а она, Груша…

— Ох, Валя, чего мне делать-то? Не идет он у меня из головы ни днем, ни ночью, зараза такой!..

И потому, что все свои печали Груша не могла таить и рассказывала о них, и рассказывала всегда как бы смеясь, пошучивая над собой, потому все ее огорчения не казались ее подругам тяжкими и серьезными. Вот и теперь это Грушино горе Валя не могла воспринять серьезно, не говоря о том, чтобы сравнить со своим тайным волнением о Семке Кержаеве, ради которого она и приехала раньше срока.

— Да ты, наверное, видела, — рассказывала Груша, — на почте в Сенгеляях работала, белобрысенькая такая, с кошачьим личиком…

Валя молчала, пощипывая струны на гитаре. Впрочем, Груша и не ждала ответов, от одного того, что она все наконец-то выговаривает, ей делалось легче.

— И чего этот хромоногий нашел в ней?!

— Кто — хромоногий?

— Да Володька, кто еще! — в сердцах сказала Груша и засмеялась.

Валя собралась с духом и спросила:

— А кто сейчас на Курмыже в гармошку играет?

— Колька Максимихин пиликает.

— А… — сказала Валя и осеклась, захватывая в горсть струны.

— Чего — а? — спросила Груша. — Семка, что ли? — и захохотала на всю улицу.

— Да ну, при чем тут Семка… — с капризным пренебрежением сказала Валя. — Так просто…

Однако сердце учительницы так и облилось холодом.

— Нет, Семке пока нельзя играть, он руку поранил, на перевязку каждый день в медпункт бегает.

— Медпункт?! — удивилась Валя.

— Ну! Медпункт ведь у нас теперь, медичка приехала из Саранска, девушка хорошая. Да вот зайдем, она у Цямки живет.

«Медичка из Саранска… хорошая девушка!..» Эти новости болезненными иголками впились в сердце Вали.

— Да неудобно, — капризно сказала она.

— Вот еще — нашла неудобство! — И Груша решительно увлекла ее к дому Цямкаихи, в котором желтели все три передних окна.

Разговоры о том, что «медичка» не тот укол сделала бабке Марфе, дошли и до самой Ани. И хотя она знала, что все сделала правильно, эти досужие разговоры действовали на Аню угнетающе. Даже на улицу она не хотела показываться. В самом деле, бабка Марфа, когда Аня прибежала, уже и не дышала, и внутримышечную инъекцию адреналина можно было и не делать. А теперь вот поползло по селу, не тот укол!.. Да как же не тот, когда тот?! Впрочем, доказывать свою правоту было некому, ведь даже Цямкаиха отчего-то боится остаться с Аней один на один, придумывает какое-нибудь дело и уходит. Вот и теперь: Аня делает вид, что читает книжку, а Цямкаиха вошла и стоит на пороге. Наверное, скажет: «Покушай поди, самовар пока горячий…» Но нет, стоит и молчит.

Аня поглядела на нее.

— Что, Анна-бабай?

Вздохнула Цямкаиха и говорит:

— Чувствую, нехорошо у тебя на сердце, дочка… Очень уж ты не убивайся. Чего не бывает в жизни! Не нами сказано: «Кто говорит — тот сеет, а кто слушает — тот жнет». Ты вот жни знай свое, а языки, как говорил мой покойный муж Фана, болтают, болтают и только на то и годятся, что болтать…

Аня с благодарностью улыбнулась. И Цямкаиха, поощренная этой улыбкой, продолжала:

— Это так, дочка, так. Наши старики говорили: «Живешь — тужишь, а смерти не желаешь». Да ведь кто знает? Вроде и бабка Марфа была здорова, но, видишь, вытянула свои ножки в белую простынку…

Тут послышался в сенях стук и громкий Грушин голос:

— Эй, где вы тут? Анна-бабай! Аня!..

Цямкаиха отворила дверь и строго сказала:

— Ну, чего кричишь? Как на ферме? Ходи давай потихоньку. — Тут она увидела и Валю. — Вот, вот, заходите…

Груша вошла и, увидев в избе Цямкаихи необыкновенную чистоту, даже и оробела.

— Ну что, не заболела, случаем? — спросила Цямкаиха.

— Меня, Анна-бабай, и нечистые не возьмут! — ответила Груша. Сегодня она нарядилась в белое русское платье, рукава короткие тесны, и оттого руки кажутся особенно тугими и сильными.

— Это хорошо, Груша-доченька.

— То-то! — Груша обретала свою обычную уверенность. — А я смотрю, бабушка, привыкаешь к культуре? Печка побелена, а то будто облезлая лошадь была. И полы вымыты, и сама, смотрю, принарядилась. Да и керосину не жалеете — на всю улицу свет!..

— Куда же денешься! Как люди, так и мы…