Илья Девин - Трава-мурава

— На какую телегу сядешь, такую песню и поешь. Про это, что ли, хотела сказать?..

Цямкаиха довольно улыбнулась: в ее избе стали появляться люди, и она рада, ведь раньше, бывало, редко кто забредет. А ведь с людьми-то как весело!..

— А кадку — маленькую, блинную кадку — зря выкинула, — сказала старуха Груше.

— Почему зря?

— Аня не знает еще наши блины, а я бы испекла…

— Ну, за кадкой дело не станет, ее и обратно можно занести. А из чего будешь печь?

— Пшена немного припрятала…

— Эх и хитрая ты, бабушка! А раз такое дело, давай пеки! Вот мы пока ходим с Аней на Курмыж, ты чтобы испекла блины! Давай, Аня, собирайся, — распорядилась Груша.

— Правда, Аня, сходи, — сказала Цямкаиха, видя нерешительность Ани.

На улице было темно. И редко где горели огни в окнах домов. Летом в селе на керосин особая скупость, да и чего зря жечь лампу? Ужинают еще засветло, да и в сумерках не пронесешь ложку мимо рта. А тут и спать пора — завтра вставать рано…

Но молодежь — та устала или нет, соберется у кого-нибудь в веселую шумную ватагу и — по улице.

— Ну-ко, Валя, тронь свою гитару! — сказала Груша, когда они пошли по улице. Валя тихонько ударила по струнам, а Груша, покашляв в кулак для порядка, запела низким приятным голосом:

Так они дошли до Курмыжа и остановились под ветлами. В темноте был хорошо заметен вытоптанный «пятачок», пока пустой, и только по другую сторону, на бревнах, тихонько пиликала гармошка в неумелых руках и раздавался смех и говор дурачившихся подростков. Посвечивала там и малиновая ягодка папироски.

Валя, пристально поглядев в темноте на Аню, спросила:

— Понравилось вам у нас в Урани?

— Ничего, — ответила Аня, чувствуя в голосе все время молчавшей учительницы какую-то настороженность. — Жить можно, правда?

Валя промолчала, опять тихонько ударила по струнам, а Груша вполголоса запела:

— Кто это тебя ждет? — раздался вдруг совсем рядом громкий, веселый голос Семки Кержаева.

Рука Вали сорвалась, струны нестройно зазвенели.

— Как это вы попали на наш Курмыж? — балагурил Семка. — Заблудились, что ли?

— Э, был ваш Курмыж, а теперь наш. Вот наша Аня живет здесь, — сказала Груша. — Садись давай с нами да покажи-ка, как ты умеешь играть.

Семен потоптался, потом сел рядом с Валей.

— Ну так что вам? — Семен растянул мехи. — Западноевропейскую или русскую?..

— Нам хоть какую, была бы игра — и хорошо…

Любители вечерних «пятачков» будто только и ждали гармонь. Начал Семен играть, и со всех сторон собрались сюда девушки и парни. На «пятачке» делалось с каждой минутой все теснее.

Груша взяла Аню за руку, начала ее крутить будто перышко и сама шептала ей на ухо: «Давай, как наши ураньцы, давай…» И у Ани ноги еле касались земли. Смотря на них, пошли танцевать и другие — парни сами, девушки сами. Кто умел, а кто и нет, никто не обращал на это внимания.

Если бы это было днем, то было бы видно, какое облако пыли поднялось над «пятачком». Да ведь пыль не масло — вытряхнется. Зато как хорошо под гармонь танцевать! Ноги сами ходят, да так хорошо, да так все ловко и ладно! Эх! Давай, Сема, давай!.. Ох, как хорошо! Играй одно и то же весь вечер, и никому не надоест! Ух ты да эх ты! Курмыж веселится! Их! Ах! Вот так мы! Кто остался один, и тот в стороне пляшет. Как умеет, так и пляшет: тра-та-та, тра-та-та… Веселится Курмыж!

Бабка Марфа, умершая неделю назад, была тещей секретаря сельсовета Захарыча, так что когда приходившие в сельсовет люди выражали особенно скорбное соболезнование, то Захарыч эти ненатуральные вздохи относил к обычному человеческому лукавству. Но вот и сам Аверяскин:

— Ох, господи, что делается! Жить бы ей еще да жить, а тут видишь: прибежала, ткнула иголкой своей, вот и все, и взятки с нее гладки. Медицина! — добавил он, презрительно фыркнув.

— Да ты это про что, Иван Филиппович! — удивился Захарыч, заполнявший за своим столом налоговые «напоминания».

— Я-то что… Вся Урань только о том и говорит, прямо хоть докладную в райисполком пиши…

— Да о чем?

— Да о том, чтобы другого медработника присылали.

— Чем же Преснякова тебе не угодила?

Иван Филиппович помолчал, постукал пальцами по стеклу на своем столе и сказал строго:

— Народ недоволен.

Захарыч свернул папироску, закурил, пыхнул на середину комнаты клуб сизого дыма и сказал:

— Не дело ты говоришь, Иван Филиппович.

— Но, но! — возвысил голос оскорбленный Аверяскин. — Выбирай выражения!

Захарыч промолчал.

— Вместо того чтобы лечить людей, — продолжал Иван Филиппович, встав за столом, — она, видите ли, занимается какими-то обходами, проверяет дома, записывает чего-то и все такое. Разве это дело фельдшера? Это без нее сделают, для этого есть специальные учреждения, и нечего понапрасну людей смущать и беспокоить. Я вынужден написать…

— Ты бы лучше похлопотал о дровах для школы да для медпункта, — перебил Захарыч. — В школе ведь ни полена нет.

— Знаю сам, — перебил Аверяскин.

— Вчера опять же Преснякова приходила: Качанову надо в роддом отправлять, транспорт нужен.

— А где я возьму транспорт твоей Пресняковой?! — крикнул Аверяскин. — Пускай идет сама к Лепендину и просит транспорт, я посмотрю, как он даст!

— Вот и писал бы в райисполком, чтобы на сельсовет выделили лошадь, — сказал Захарыч спокойно.

— Знаю сам! — и Аверяскин, как всегда в таких случаях, надел фуражку, пробежал руками по пуговицам. — И прошу не учить, что мне делать и о чем писать в райисполком. Как-нибудь и сам разберусь. И вообще…

— Что — вообще? — спросил Захарыч, кривя глаз от едкого дыма.

— Много ты на себя берешь, вот что, товарищ Тараданкин! Вместо того чтобы помогать работе Совета, ты ставишь мне палки в колеса!.. Я это так не оставлю!..

Впрочем, все эти слова Аверяскин говорит уже не впервые, и Захарыч пожимает плечами. Он хорошо знает что завтра же утром Аверяскин придет сюда как ни в чем не бывало, а у самого Захарыча не хватит духу — то ли жалость, то ли еще что? — напомнить ему вчерашние слова.

— Я это так не оставлю! — повторяет Аверяскин и уходит, хлопнув дверью.

Оставшись один, Захарыч думает о том, как же все-таки быть с дровами и с лошадью для Верки Качановой? Идти самому к Лепендину? Но разве Володька сидит в эти дни в правлении? Летает, как черт, по полям, по токам, его и на двух ногах не найдешь, не то что на одной… Сходить, может, к Сатину? Да ведь и он на току теперь, где же ему еще быть!..