Илья Девин - Трава-мурава

С хлебом нынче вроде хорошо у них идет дело, думает Захарыч, сворачивая новую папироску и вспоминая вчерашнюю мимолетную встречу с Михаилом Пивкиным. «Если поставки не прибавят, останется и на трудодни маленько!» Куда бы как хорошо-то, а то ведь совсем оскудел человек, на одном настроении тянет, на одной надежде на первый послевоенный урожай…

Но эти думы об урожае все еще перебивались спором с Аверяскиным, и Захарыч даже подосадовал, что опять не высказал ему всего, что у него на душе накопилось. И теперь, собирая на столе бумаги, он выговаривал про себя то, что не сказал, не успел сказать в лицо Аверяскину: «Зачем на людей кричишь? Ты никому не начальник, не забывай, не начальник! Ты выбран народом председателем исполкома сельсовета, а это знаешь что такое? Нет? Исполнительного комитета временный председатель! Понял? И полномочия даны тебе не для того, чтобы кичиться властью, а работать для народа. Понял — нет? Еще раз говорю, Иван Филиппович, не кричи ты на людей. Горлопанством ничего не сделаешь. А кто тебя посадил председателем — это тебе надо бы знать. Партия на тебя понадеялась. Она только спросила народ: подходит — выбирайте, не подходит… Ты не забывай об этом, Аверяскин!»

Так сам с собой говоря, Захарыч взял костыли и пошел вон. На крылечке, щурясь на уже невысокое тяжелое закатное солнышко, сидели Егор и дед Туча. Дед Туча что-то рассказывал неспешно Егору, и Захарыч, приостановясь на пороге, услышал только:

— Вот какая беда, милушка, мужики не знают, что и делать: никто на лугу том скотину не пасет, а трава вытоптана. Думали-думали и порешили: посылать сторожей на ночь.

«Сказка», — догадывается Захарыч и говорит:

— Я пошел, Егор.

Старики раздвигаются, давая дорогу Захарычу, а когда он сходит вниз, то оборачивается и глядит на деда Тучу, в его светлые глазки, в которых трепещет робкая, затаенная надежда, старик терпеливо ждет каких-то счастливых вестей о своем Степане и верит, что эти вести придут через сельсовет. Но пока никаких вестей нет.

— До завтра, — говорит Захарыч и, поскрипывая костылями, шагает прочь по тропке возле палисадников.

У проулка, где надо сворачивать к своему дому, Захарыч останавливается, с минуту о чем-то думает, а потом решительно поворачивает через улицу и, перекинувшись большим прыжком через канаву, идет к дому друга своего Михаила Пивкина. Он еще издали слышал глухой стук молотка по бабке, но только теперь стало понятно, что именно Михаил стучит. И правда, за домом на низкой скамеечке, приладив косовище в сыромятную петельку на стене, сидел Михаил и отбивал косу.

— А! — обрадовался он, увидев Захарыча. — Сами власти пожаловали! Давай вот сюда присаживайся, да покурим.

Когда они свернули по «козьей ножке» в палец толщиной, Пивкин, которого, кажется, не оставляет веселое, праздничное настроение, с каким он явился в Урань, стал допытываться у Захарыча, какие-де слышны новости, сколько за последние дни прибыло в Урань фронтовиков да когда же наконец будет у нас радио!

— Вроде обещались к Октябрьским, — сказал на это Захарыч.

— Ох, времени вот маловато пока, а то бы я занялся твоим Аверяскиным, искал бы он у меня пятый угол! — воскликнул Михаил и саданул молотком по железной бабке.

— Это тебе не фронт — врукопашную воевать, тут, брат, другие правила.

— Эх, правила эти, так их растак! На фронте думалось: ну вот, фашиста разобьем, с победой домой вернемся, и уж сразу тебя, героя, в святой угол посадят. А оно вон чего!.

Помолчали, пыхтя папиросками.

— Тебе на ток пора? — спросил Захарыч.

— Да уж пора, верно, — согласился Пивкин. — А доберусь же я до твоего Аверяскина! — в сердцах сказал он. — Дай только с хлебом управиться, доберусь!..

Захарыч помалкивал.

— Пойдем чайку попьем, да и побегу я на ток, а то Сатин, верно, упарился там за день.

Они пошли в дом, а там оказались уже и гости: Вера Качанова с медичкой Аней. Была дома и Груша, дочь Пивкина, — ее басок доносился из передней даже в сени.

— Видал, сороки! — шепнул Михаил Захарычу. — Прямо покою не дают Верке!..

Притихшие было девушки вскоре опять заговорили громко, а голос Груши звучал, как басовая струна.

— Три-четыре рубашоночки сшей, шапочку, пеленочек побольше приготовь. Хорошо бы теплых, к зиме время идет, одеяльце хорошенькое… Что еще надо, Аня?

— Тазик, — сказала Аня.

— Во-во, тазик закажи, пускай сделают.

— Кроватку бы хорошо, — опять сказала Аня.

— Качку, — поправила Груша.

— Из этих качек дети, говорят, часто падают.

Тут вошла к ним сама Матрена Константиновна, жена Михаила, и сказала:

— За качку ты, Вера, не беспокойся. У нас от Груши осталась, лубяная, легкая, края высокие. Оттуда не выпадет. Какая уж благая была у меня Груша, а ни разу не выпадывала.

Похихикали девушки, а Груша сказала матери обиженно:

— Ты уж скажешь — благая. Никакая не благая, а нормальная.

— Ребенку нужна своя посуда, — сказала Аня тихим, ровным голосом. — Пузырьки, ложечки, блюдца… Это я сама приготовлю.

— А мне-то чего же делать остается? — огорченно спросила Вера.

— А у тебя уж теперь все само сделается, — сказала Матрена Константиновна.

Груша и Аня тихо засмеялись. Но вот Аня строго говорит:

— А уж бидоны с молоком поднимать нельзя ни в коем случае. И ты уж, Груша, последи за этим.

Все больше осеннего золотого света в Урани — это желтеют березы, а клены в одну ночь превратились в багряные шатры.

Скоро, скоро листопад!..

Листья с березы и осины падают как-то торопливо, будто хотят лечь под корень на самом хорошем месте, где на них никто не наступит и откуда не унесет их ветер; листья с дуба и ивы опадают медленно, долго кружатся, будто высматривают потаенное место себе, где можно лежать без тревог, и потому, видно, начинают опадать позже всех, когда уже пойдут дожди и станет слякотно. С клена и рябины листья падают, покачиваясь, как лодки. Каждый листок падает отдельно, и у каждого листочка свое место.

Когда Аня жила в городе, она и не видела, как опадают листья, и как они по-разному падают — тоже не знала. Она одно знала: листья весной появляются, а осенью опадают; весной зеленые, а осенью желтые.

Да и когда эти все чудеса ей было видеть? Они же всегда случаются утром, в сокровенный и тихий час рассвета, а в городе в этот час Аня смотрела только свои сны. И эти сны, конечно, тоже были чудесные, — ведь на страже их стояла заботливая Елена Васильевна, не жалевшая для единственной дочери ничего на свете.

Во время войны жить было трудно, — так говорили взрослые, — но Аня не чувствовала этих трудностей, мама не посылала ее даже по утрам в очередь в магазин. Но как все это было давно! И как все переменилось в жизни Ани! Она даже и встает теперь рано — на улице только-только забрезжит рассвет. Да и сон стал у нее беспокойный какой-то. Часто во сне видит Аня своего отца: молодой, красивый, почему-то похожий на председателя колхоза Лепендина, только вот не разговаривает с ней. Аня его спросит: «Ты ведь убит?» И хоть одно слово сказал бы он в ответ! — постоит перед ней и растает, как дым. От таких вот снов и просыпается она. А проснувшись, никак больше не может заснуть. И вот как-то однажды она встала, оделась и вышла на улицу и изумилась раннеутреннему гуду; край неба на востоке набух малиновым тихим жаром, а изумрудно-голубое сияние широким пологом простерлось над землей. Но малиновый жар дышит, незримо переливается, и вот уже понизу пробилось слепящее золото, — это всходило солнце. И только оно показалось, как пробежал наверху ветерок, береза сухо зашелестела, и на землю, кружась и качаясь, упал желтый листок.